Антонин Ладинский - XV легион

Центурион взял из рук растерянного солдата копье, вытянул вперед левую руку, отвалился всем телом назад и бросил оружие коротким рывком. Копье описало красивую дугу, точно радуясь своему полету, направленному умелой рукой, и тяжко вонзилось в соломенное чучело.

– Вот как надо метать копье! Сообразуйся также с движением ветра!

Центурион отошел, и в это время труба возвестила прибытие легата...

Под широким навесом солдаты чистили и скребли легионных коней. Галик, пафлагонец из Клавдиополя, о котором все знали, что он христианин, накладывал на тележку навоз и переругивался с товарищем, легионером Василием из Аппамеи, поклонником солнечного бога Митры. Разговор шел на религиозную тему. Раздраженный насмешками товарища, Галик говорил:

– Что есть твой бог? Огонь! Но пожелает Христос и погасит его, яко жалкий светильник! Тьфу!

– Никто не может погасить небесного огня!

Так они спорили о вере, один с вилами в руках, другой со скребницей, оставив работу. Они не заметили, что легат, в простом плаще, пылающий ревностью к службе, вошел на конюшню.

Корнелин услышал их теологический спор. Времена наступали странные. Новые веянья долетали и до грязного городишка Саталы. Как будто бы нетактично было наказывать людей за пристрастие к богословию. Но боги сами по себе, а служба сама по себе.

– Почему вы оставили работу? – спросил легат. – Центурион, скажи Ацию, чтобы он всыпал обоим по двадцать розог за нерадение.

Галик и Василий, один с вилами, другой со скребницей, растерянно смотрели друг на друга. Легат проследовал дальше.

Он осмотрел лошадей, повозки и запасы фуража, присутствовал на конном учении, проверил отчетные списки и потом возвратился верхом в Саталу, где они поселились с Грацианой, потому что ей мешали спать легионные трубы.

Медленно проехал он базаром, где портики странно мешались с ослиными криками и торговой суетой. Из далеких пустынь приходили сюда, по дороге в Диоскуриады, караваны верблюдов и варвары, живущие на берегах Гирканского моря, торговцы мехами из Херсонеса Таврического, персы и сирийцы, армяне, скифы и пафлагонцы.

У ворот своего дома Корнелин отдал лошадь конюху и, пахнущий потом, довольный порядком в лагере, бодрый, чувствуя сладостный голод, предвкушая удовольствие поцеловать прохладный лоб жены, он поднялся по ступенькам лестницы. Грациана Секунда, достопочтенная супруга легата, стояла у окна. Она смотрела на кипарисы и смоковницы, на черепичные крыши далекой Саталы и еще дальше, в ту сторону, где лежал Рим, где жил бледный непоседливый поэт, о стихах которого невозможно было забыть.

Жизнь текла своим чередом. Избранный императором Макрин сидел в Антиохии и то пылал жаждой деятельности, наводил порядки, распинал непокорных солдат на крестах, то впадал в уныние, в ничтожество. Меза не жалела золота, чтобы увеличить популярность внука. Ганнис распускал слухи, что Гелиогабал есть сын покойного августа Антонина, похож на него, как две капли воды [46]. В Гелиополе, в храме солнца, куда стекались солдаты Парфянского, любимого легиона Каракаллы, он шнырял среди молящихся и раздавал золотые:

– По всему видно, что вы добрые люди. Пойдите в таверну и выпейте за здоровье Гелиогабала Вассиана!

Солдаты смотрели на полученные монеты, а на них, как нарочно, было написано: «Марк Аврелий Антонин [47], император».

Маммея беседовала с Оригеном о воскресении мертвых, задаривала подарками влиятельные восточные общины христиан.

Сын Макрина Диадумениан, девятилетний цезарь и соправитель империи, готовился к своей печальной судьбе.

За розовыми колоннами перистиля шуршал фонтан. Струя воды вырывалась из пасти дельфина, радужно рассыпалась и падала тяжелым дождем в круглый бассейн. Под этим водопадом, как в жестокую бурю, в бассейне бился игрушечный кораблик. За домом, в оливковой роще хлопали крыльями и ворковали кипрские голуби. Вокруг было жарко, тихо и сонно. Над Антиохией плыли медленные облака.

Диадумениан сидел за столом черного дерева, заваленным свитками. Подпирая кулачком прелестную белокурую голову, мальчик со скучающим видом смотрел на облака, на фонтан, на маленькую галеру в бассейне. Рядом стоял его воспитатель Целиан, сухой лысый старик, с козлиной запущенной бородой философа, в белой тоге. Целое утро он бубнил Диадумениану о цивических обязанностях, о доблести римских мужей. Потом они декламировали гекзаметры «Энеиды».

Мальчик едва слушал учителя, пропуская мимо ушей его многословные комментарии. С тех пор, как его привезли сюда на корабле из Рима, отобрали игрушки и приставили этого нудного человека с рыбьими глазами, жить стало очень скучно. Наверное, те мальчишки, которых он встречал во время прогулок на лаодикийской дороге, не обязаны знать ни стихов Виргилия, ни географии Помпония Мелы. Босые, в одних коротких рубашонках, они катались на палочках по пыльной дороге, выпрашивали у прохожих оболы на имбирный пряник, а вокруг них вертелась, припадала на передние лапы, лаяла черная лохматая собака, и бедно одетая женщина, вышедшая из хижины, звала детей есть луковую похлебку...