Ванда Василевская - Том 1. Облик дня. Родина

Ванда Василевская никогда не останавливалась на какой-либо определенной, отстоявшейся, повторяемой литературной манере, на определенных, излюбленных композиционных схемах, выработанных и сознательно развиваемых способах характеристик. Как художник Василевская всегда в движении. Всякий раз она идет к цели, пользуясь теми средствами, которые находит наиболее точно и сильно выражающими данное конкретное задание. И не из анализа и оценки отдельных элементов литературного мастерства можно понять, что делает Ванду Василевскую одним из самых читаемых советских писателей. Ее сила — в идейной целеустремленности, в горячей любви к народу, в знании народной жизни, в политической страсти борца за народное дело, в отважной постановке самых жгучих вопросов современности. Эти качества дают ее произведениям ту стремительность, ту сосредоточенную силу, которая все вовлекает в свой бурный поток и заставляет читателя верить писателю, идти вместе с ним, проникаться его коммунистическим отношением к людям, к жизни.

Над городом ночь. Два ряда газовых фонарей. На воротах бледно светятся номера. Чем дальше от центра города, тем темнее, тем пустыннее. Вытоптанные в выбоинах тротуары. Черные щели сточных канав. Запах гнилой капусты, мусорных ям, нищеты. Слепые окна домов смотрят во тьму. Перекошенные входные двери, закрывшись, хранят тайну узких сеней. Под покосившимся забором шныряет облезлая кошка. В конце улицы ломится в запертые двери пьяный.

— Магда, ты откроешь или нет? Дрыхнут черти! Мой это дом или нет? Ма-агда! Не слышишь, что ли, холера!

Гулкие удары кулаком по трухлявым доскам.

— Ма-агда!

Тяжелый сапог лупит в дверь. Раз, другой, третий. Ржавые петли трещат под ударами. По другую сторону шлепающие шаги.

— Да иду же, иду, дверь выломаешь…

Заспанная женщина, поддерживая соскальзывающую с бедер юбку, приоткрывает дверь.

— Опять накачался, людей по ночам будишь…

— На твои, черт возьми, что ли? На свои, слышишь, на свои пью. Уж рюмки водки пожалела человеку, жена называется, люди добрые, — жалобно обращается он к отсутствующим зрителям.

— Входи же поскорей, холодно!

— Вхожу, Магдуся, вхожу, жена милая, — бедному человеку рюмку водки жалеет.

Он неуверенно покачивается, держась за косяк, не решаясь оторваться от этой надежной опоры. Сильная рука обхватывает его, втаскивает внутрь. Другой рукой женщина захлопывает дверь. Ноющий, жалобный голос затихает во тьме узких длинных сеней.

Тишина. Ослепшие глаза окон глядят во тьму.

— Магда?

— Что?

— Ничего, ничего, женушка! Ты только не покидай меня, пьяницу, прости в последний разик. Пропащий я человек, жена. Один на свете, сирота круглый, только ты у меня и есть, единственная, жена моя дорогая.

Шуршит полусгнившая солома разъехавшейся кровати. За окнами мрак.

В темных углах подвальных квартир, в каморках под лестницами, на чердаках, на рваных сенниках, на покосившихся кроватях, где спят впятером, вшестером, на подстилках из старых мешков, на вязанках соломы и на разостланной у печки тонкой шали, во всех лачугах улиц, уличек, переулков зачинается новая жизнь.

Проходит ночь. С солнцем встает новый день.

На склонах крепостных валов, в тени пригородных рощ, на жалких островках травы возле свалок, в тощих ракитовых кустах у реки зачинается новая жизнь.

А потом:

— Юзек…

— Ну, чего ревешь?

— Юзек… я опять…

— Видишь, Стась, ты говорил, что ничего не будет, а я…

— Проклятый, пьяница, тебе вздумалось напиться, а теперь страдай из-за тебя!

— Что мне делать, что мне делать, отец убьет, когда узнает!

— Владек, я было не хотела тебе говорить, но теперь уж наверное.

— Стефан, опять будет…

И — сжатые кулаки. И — покрасневшие в приступе внезапной ярости глаза. И руки, в отчаянии сжимающие голову. И удары. И крики.

— Проклятая, проклятая баба, лучше бы ты сдохла раньше, чем я на тебе женился! Чтобы тебя святая земля на себе не держала! Дьявол бы тебя, твой кум, поскорей забрал!

Или — неуклюжая ласка огрубевшей руки.

— Ну тихо, Зося, тихо, уж как-нибудь, да справимся. Не плачь, что толку в слезах, только зря изводишь себя.

— Ну что ж, ничего не поделаешь; как-нибудь проживем!

Больше всего слез. Быстрые, льющиеся ручьем слезы. Слезы, силой удерживаемые под красными веками. Проливающиеся на уголок грязной подушки. Украдкой утираемые тыльной стороной потрескавшейся руки.