Александр Щербаков - След в след

– Сергеева вызвать, и всех из начсостава в особое распоряжение капитана Недбайлюка, – он неприязненно и остро посмотрел на Недбайлю-ка. – А мне докладывать по поступающей информации. Свободны.

Все вышли. Спустя минуту, взвыла сирена. Мгновение – и ночи не стало. Начлагеря выпил ещё одну рюмку, посидел некоторое время у стола, прислушиваясь к разноголосому шуму за окном. Телефон был под рукой, надо звонить с докладом о случившемся, но майор не торопился. Майор представил всю картину последующих событий: стало не по себе. Захлестнула болезненная злость.

Докладывавший капитан Недбайлюк не упомянул важную деталь: лицо прапорщика Тыжняка было особенно изуродовано.

Ночью поднялась метель.

Зеков продержали на плацу под пронзительно холодным ветром почти три часа. В бараки их вернули ближе к полуночи. Не все смогли уйти с места построения: двоих заключённых, потерявших сознание, унесли в фельдшерский пункт.

Ночь превратилась в вечность. Первое время за костром следил Огородников. Он, кажется, только для этого и выползал из полузабытья – чтобы нащупать несколько сухих веток и подкинуть их к коптящимся голо-вёшкам. Он и сам не знал, сколько так просидел: час, полтора, а может, всего-то минут десять. Потом провалился в сон, а скорее, это был обморок. Обморок, потому что и мозг, и тело потеряли связь с действительностью, и всё ему казалось не настоящим, не существующим. Если б не голоса, которые достигали его сознания с возрастающей назойливостью, разрывали ватную туманность над ним, вонзались иголками в тело, вонзались всё больнее и напористее. Наконец он смог размежевать веки. Его тормошили и говорили, тяжело дыша в самое лицо.

Тормошил его… Циклоп. Чуть поодаль сидел Жмых, удобно примостившись на пенёчке, уже очищенном от снега и сильно похожем на торчащий из земли зуб древнего ящера. Они не выглядели измученными и оголодавшими. Огородников начал приходить в себя. Отблески костра высветили сосредоточенное выражение лица Жмыха. Он словно сидел на берегу с удочкой и ждал клёва. Циклоп подкидывал поленья, посматривая пытливо на Сашку: одыбает, не одыбает?

Огородников полностью очнулся, инстинктивно пошарил рукой сбоку, ища автомат. Пальцы нащупали жалящий холодом металл круглого диска – патронника. Если пальцы чувствуют холод, значит, не всё так безнадёжно! Огородников привстал. Вот теперь он вынырнул из дурмана, снял рукавицу, обтёр лицо снегом, сильно пахнущим дымом. Рубец от шрама на левой щеке вздулся, побагровел, отчего лицо Огородникова вмиг изменилось: тяжёлые морщины-бороздочки иссекли лоб, скулы, подбородок.

Ветер как будто бы изменил движение невидимого хоровода: гудел по-прежнему упруго, с неменьшей напористостью, но где-то в стороне, за сопкой. Небо низкое, пугающе чёрное – и это их спасение. Если б вызвездило, мороз вцепился бы мёртвой хваткой во всё живое. Кружились лениво снежинки. Циклоп расшевелил костёр. Искры метнулись вверх, вытягиваясь дымчатым раструбом в ночь. Тут Сашка заметил, что Циклоп растапливает снег в котелке. Откуда котелок? Выходит, с собой принесли! К чему такой подарок?!

Сразу захотелось пить. Нестерпимое желание пульсировало по венам, учащённо заставляло биться сердце. Сашка потянулся к котелку.

– Погодь, фраер, – Циклоп подцепил палкой котелок, протянул солагернику, морщась от боли в правой руке.

Позже Огородников узнает: раны от укуса на руке Циклопа за сутки распухли до страшной синевы, ещё выяснится, что в плече застряла шальная пуля, скорее, направленная из автомата конвойного. Зек таял на глазах. Идти дальше он не мог, тащить никто не будет – это даже не обсуждалось – единственный выход: сдаться на радость краснопогонникам. Беглых обычно за доставленные хлопоты розыскники убивали на месте. Но шанс, что оставят в живых при определённом раскладе, был. А это означало, что отправят в лазарет, а там уж вор найдёт возможность выкарабкаться.

Охота за ними вот-вот начнётся. Остались считанные часы. Далеко уйти в таком состоянии Циклоп не сможет. Это стало ясно в первую же ночь побега. Михась долго приглядывался к исстрадавшемуся уркагану, прикидывал и так и этак, в конце концов не выдержал:

– Поутру вернёшься до фраеров, откормишь их. Жрачку дадим. Остальное Казань объяснит.

Казань – это Вовка Казанцев, который перебравшись в недалёкую от Тайшета деревню фасонил то под местного, то под вольнонаёмного, и у него это неплохо получалось: прожил почти три месяца, исхитрился не привлечь к себе внимания местных жителей, подготовить побег. А в здешних краях, стоит отметить, появиться незамеченным и исчезнуть также считалось практически невозможным. Неспроста, выходит, Казанцев смолоду любил театр. В воровской среде умение перевоплощаться и выкидывать фортели – важный атрибут для выживания. А Казань мог и причём любил изобразить потерянного монархиста, страдающего интеллигентными манерами, мог перевоплотиться в сурового представителя власти, очень любил представляться людьми научных профессий, благо, воспитание и начитанность позволяли. Родители Казанцева были учителями, дед профессор, жизнь загубил ради науки. Революция перемолотила их род. Владимир Казанцев к шестнадцати годам – исстрадавшийся самовлюблённый и очень ранимый юноша, не нашёл лучшего выбора для себя, как прибиться к воровской шайке. Ему почему-то думалось, что так он больше навредит тем людям и той системе, которая истребила его семью. Дед умер от голода и от нервного истощения в двадцать шестом году, отца вывезли за Волгу в тридцатом, как сочувствующего белогвардейскому движению и не принявшего советскую власть: больше его Владимир не увидит; мать умерла через год после всех этих событий. Володя узнал о смерти матери, будучи в следственном изоляторе; попался на первой краже. Ему тогда шёл семнадцатый год.