Александр Щербаков - След в след

Совсем другое дело вечером: тесные кабинеты ППЧ заполнялись людьми – бригадиры, нормировщики, десятники, все вдруг начинают видеть важность только своей работы. Расконвоированных и вольнонаёмных принимали в первую очередь, чтоб вывести их за территорию лагеря как можно раньше. Поэтому начиналась давка. Не шумная, не навозная,

больше напоминающая обстановку в хозяйственном отделе сельсовета. Здание протоплено, кругом порядок, чистота, в кабинетах окна, исписанные инистыми кружевами, занавески. Здесь текла жизнь совсем другая, не лагерная, и любому заключённому, кто сейчас парится на нарах в холодном бараке, никогда не представится, что вот так, в каких-то ста шагах от него, есть другая жизнь. Поэтому бригадиры шумели больше для видимости: все старались задержаться в тёплых кабинетах до столовой. Сашка тоже никуда не торопился. Со временем ему здесь начинало нравиться всё больше и больше. Сдав табеля счетоводу, присел в коридоре, почти у печки. Сделал скучающий вид и сразу стал походить на человека, покорно дожидающегося своей очереди: сидел и млел от покоя, от печного тепла. Появился Николишин, с мороза красный, продрогший.

– Что так поздно?

Николишин вяло отмахнулся. Ничего не сказав, сунулся было в дверь, но увидев, сколько там народу, вернулся, присел рядом. В последнее время им редко выпадала возможность спокойно пообщаться; хоть и жили в одном бараке, вроде как барахтались в одном океане, а выходило, что каждый барахтался в своём круговороте.

– У тебя как, спокойно в бригаде? – негромко спросил Николишин. Сашка-пулемётчик пожал плечами: – Вроде спокойно.

А сам насторожился: если спрашивает, видать и впрямь, что-то серьёзное в его бригаде происходит. Сашка вопросительно посмотрел на товарища, как бы подсказывая – готов выслушать! Николишин склонил голову:

– Мне тут с нового этапа такие страсти про блатных рассказывают, что… Кстати, твой Мальцев иногда особенно старается. Между ворами такой разлад идёт: в общем, пока не изведут друг дружку, на зоне спокойной жизни не будет.

– Так это только их и касается, – недоверчиво отозвался Сашка. Николишин усмехнулся:

– Ну да, слышали мы про такое! Чтоб осколки летели и тебя не задели. Сашка не хотел углубляться в эту не совсем ещё понятную ему тему. Относительно себя тревоги он не чувствовал.

Николишин вновь спросил:

– Ты за Мальцевым ничего подозрительного не замечал? Недавно его опять по оперчасти вызывали. Сказал, якобы по старому делу, да что-то мне не очень верится. – Немного помолчав, с решительной определённостью добавил: – Сытый он. по глазам его и по повадкам вижу, что сытый, а откуда – понять не могу. Стараюсь проследить, да времени не всегда хватает.

– А ты спроси у него! Глядишь, и разъяснится всё.

Николишин осуждающе посмотрел на Сашку, дескать, нашёл время шутить. Помолчал немного:

– Придёт время, спросим, за всё спросим, и со всех!

Прошла неделя.

К бригадирству Огородников привыкал с трудом. Вроде бы ничего сложного: разнорядки заполняли десятники, нормировщики разносили сметы, многие цифры, что фиксировались в учётных записях, брались практически без его отчётов. Огородников вовремя сообразил: вписывать нужно то, что надиктовывают в ППЧ. Он и раньше догадывался, что цифры берутся «с потолка», все без зазрения гонят «туфту», но что в таких масштабах… Да и чёрт с ними: своя рука владыка. Лишь бы в его бригаде всё было спокойно и чинно. Сашка боялся оплошать, поэтому ко всем вопросам подходил обстоятельно, без нарочитой суеты и самонадеянности, часто советовался с солагерниками, особенно с теми, кто отсидел не менее десятка лет. Таких немного, но были. Они охотно подсказывали что да как, часто выручал Николишин, до остального додумывался сам. Осторожность и внимательность новоиспечённого бригадира импонировала многим. Он и не заметил, как стал привыкать к новому статусу. Чувство уверенности постепенно возвращало его в привычную колею, нервное состояние распряг до такой рыхлой беззаботности, которая ранее была присуща его весёлому беспечному нраву.

А потом Огородников вдруг услышал приближение весны. Молодой организм запросил воздуха, другого воздуха – свободного.

Заканчивался второй год заключения Сашки, и именно в уходящую зиму он всё реже задумывался о естественных мирских делах, всё реже вспоминал ту жизнь, что познал к тридцати годам. Он, словно колодец без воды, с каждым месяцем в неволе иссыхал. Вскоре та жизнь, за колючей проволокой, стала казаться несуществующей, нереальной. Наверное, такое случается с каждым, кто попадает на зону. И вдруг в нём проснулось ощущение жизни. Сразу вспомнилась весна сорок пятого года. Берлин, рваная тишина военной ночи. Товарищи в окопах, табачный дым, басистый говорок ротного, унылая канонада дальних батарей, и никому не интересно – свои колошматят или фрицы. Только и разговоров среди солдат: возьмут Рейхстаг к первому мая или припозднятся. В руках ППШ*: холодный металл приятно обжигает ладони. Огородников чертыхнулся, чувствуя, как перехватило дыхание и. проснулся.