Элиза Ожешко - Гибель Иудеи

— Опять ты с этими дерзкими замыслами?

— Чем они плохи? Разве наш отец не к тому же стремился? Ты сам ловко сумел усыпить подозрение Рима, и тебе нужно было только объединить всех властителей, стонущих под игом Рима. Тогда было бы легко задушить безумного императора-актера. По одному твоему знаку все сердца забились бы для тебя, и все вооружились бы для твоей защиты.

Агриппа насмешливо засмеялся.

— Кто этот народ? Несовершеннолетние или мечтатели. Они сами не знают, чего хотят — сегодня одного, завтра другого. И неужели ты говоришь это серьезно? Прежде ты так не думала.

Вероника откинулась назад и мечтательно глядела вдаль.

— Прежде я была легкомысленным, жизнерадостным существом, — тихо сказала она. — Я жила только мыслями о своей красоте и о веселье. Что знала я об отчизне, о вере в Бога? Мир казался мне садом, благоухающим для меня, приносящим плоды для одной меня. Только когда наступило то страшное время в Иерусалиме, я стала понимать, что значит долг, и узнала, что сад жизни не может приносить ни цветов, ни плодов, если его раньше не засеять и не возделать его. А кто же это делал? Не мы, а как раз те жалкие люди, которых убивали потом у нас на глазах. Разве эти бедняки не имели права требовать тоже своей части общей жатвы?

Агриппа усмехнулся.

— Вижу, — сказал он, — что во время твоего одиночества в Цезарее ты опять занималась чтением греческих философов…

Она его не слушала.

— И если, — продолжала она с возмущением, — если мы так жестоки и себялюбивы, что ставим свое, благо выше блага других, то почему не оставить по крайней мере этим несчастным веру в награду в другом мире, ожидающую их там за все их труды и мучения? Зачем заменять эту блаженную детскую веру призрачными богами Египта, жалким греческим Олимпом и каменными идолами Рима? Наш народ силен и непобедим именно тем, что он должен отстаивать величайшие блага человеческой души от животных страстей Рима. Тут идет война не из-за светских выгод, война за самое великое — за Бога!

Казалось, она упивалась своими собственными словами. Она вскочила в порыве негодования и встала перед братом, высоко подняв правую руку. Ее длинное темное одеяние придавало ее высокой гордой фигуре что-то пророческое.

— А теперь, — продолжала она с горечью, — вместо того, чтобы думать и сожалеть о легкомыслии минувшего, вместо того, чтобы преклониться перед великой силой народа, ты еще жалуешься на меня. Ты говоришь, я возбудила подозрения этого римского наемника, Флавий Веспасиан! Да кто он такой, чтобы глаза иудейской царицы, внучки великого Ирода, следили за движением его ресниц? Он мог побеждать ленивых и невежественных бриттов и германцев, но тут перед ним нечто иное, святое. В суеверном страхе он старается жалкими жертвами снискать расположение этой святыни, но, если бы он даже победил, Бог Израиля сотрет его своей рукой с земли и не останется следа от него…

Она произнесла эти слова страстно и гневно и опустилась в изнеможении на подушки. Насмешка Веспасиана при встрече оскорбила ее и возбудила всю гордость царицы из рода Ирода, всю гордость ее народа, который с брезгливостью отворачивался от всех, не познавших истинного Бога. Веспасиан шутливо укорял ее за то, что она не стала римской гражданкой.

— Рим покорил весь мир, а Вероника покорила бы Рим, — сказал он.

Она гордо выпрямилась и ответила дрожащим от гнева голосом:

— Вероника — царица и иудейка.

Тогда он расхохотался и сказал:

— Царица — это ничего, иудейка — это кое-что, а римлянка — это все.

Эти слова еще жгли ее душу, и ей казалось, целая река крови не смогла бы смыть ее позора.

Агриппа побледнел от внезапных гневных слов сестры. Глаза его беспокойно забегали. Неожиданная перемена в легкомысленной женщине, которая вдруг стала фанатически преданной Богу, казалась ему опасным препятствием для его планов. Но он знал средство склонить ее на свою сторону. Он наклонился к разгневанной женщине и прижался к ней щекой к щеке, как это делал всегда, когда просил ее о чем-нибудь. Он знал, что это льстило ее гордости, и что ее можно было покорить внешней покорностью ее воле.

В этот момент сходство сестры и брата было поразительно. То же благородство линий и тот же отпечаток чувственности — сочетание, которое составляло прославленную красоту потомков Ирода. Но те же черты, сильные и энергичные у Вероники, были у Агриппы слабыми и вялыми. Природа, как бы следуя странному капризу, дала женщине то, что должна была дать мужчине, и наоборот.