Сьюзен Стокс-Чепмен - Пандора

Эдвард резко, со стуком, ставит бокал на стол.

– Я отказываюсь считать эту встречу случайной.

Он слышит в своем голосе решительные нотки, и на мгновение его охватывает чувство вины, как будто он сказал нечто неуместное, но выражение лица Корнелиуса уже смягчилось и теперь он качает головой не удрученно, а покорно.

– Ты всегда был мечтателем. Бог свидетель, я пытался тебя образумить.

Он отпивает изрядный глоток бренди, кадык его при этом ходит ходуном. Корнелиус смотрит на Эдварда ласково, но в его взгляде таится еще что-то, чего Эдвард не в силах распознать.

– Я просто не хочу, чтобы ты испытал разочарование. Опять.

– Я знаю, что делаю, – мягко возражает Эдвард. В этот самый момент он преисполняется слепой веры в свои слова, ощущает необъяснимую уверенность в себе. Но Корнелиус держит бокал на коленях и кончиком языка облизывает нижнюю губу.

– Иногда, Эдвард, я в этом сомневаюсь.

Пошел снег. Насколько хватает глаз, все лондонские крыши запорошены белыми хлопьями. Чайки привечают низкие облака горестными криками. Дора в своей чердачной комнатушке лежит на кровати, закутавшись в кокон одеяла, прижав колени к животу. Она вытягивает немеющие на холоде пальцы, а потом еще крепче сжимает карандаш. Покуда она рисует, Гермес расхаживает взад-вперед по изголовью кровати, цокая когтями по дереву. Пламя свечи трепещет на легком сквознячке, пробивающемся сквозь щели в оконной раме, давно уже требующей починки, и на потолке пляшут блики и тени. На полу валяются отвергнутые эскизы – листки бумаги, скомканные в компактные шарики размером с Дорин кулак, – ее неудачные попытки воплотить задуманное.

Она никак не может сосредоточиться.

Ее нынешняя попытка – серия рисунков, которая выглядит так, будто сделана детской рукой. Окаймление в виде меандра [23] Меандр – распространенный в древнегреческом искусстве орнаментальный мотив, образуемый ломаной под прямым углом линией, пользовался популярностью у английских ювелиров XVIII века. , чьи зигзагообразные изгибы прорывают бумагу там, где на карандаш давили слишком сильно. Изящные опахала из птичьих перьев. Каскады волн. Переплетенные змеи. Цветочные мандалы. Все эти узоры напоминают о Греции, но пока что ни один из рисунков не передает образы, возникшие в воображении Доры. Каждый эскиз отражает лишь ее горькое разочарование и те смутные воспоминания, от которых она не может избавиться.

Дора вздыхает. Выполнять подобные узоры нужно легко, так, будто это ее вторая натура, но сегодня ничего не получается. Ее мысли улетают в подвал, в недрах которого сейчас обретается таинственное приобретение Иезекии.

Дом вздыхает и постанывает всеми своими перекрытиями.

Дядюшки за ужином не было. Служанка подала Доре миску водянистого супа и выскользнула из столовой, не проронив ни слова. За весь вечер Дора не видала ни Иезекию, ни Лотти, не знала, где они и что они.

Чем заслужила Лотти быть посвященной в планы Иезекии, тогда как его родная племянница к ним не допущена? И что в том ящике? Почему Иезекия так перепугался, когда Дора этим поинтересовалась? И кто те люди, что принесли в дом груз?

Возможно, ей удастся взломать замок в подвал…

О, да зачем ей думать об этом? Ей-то что с того? Перестань, говорит себе Дора, это сведет тебя с ума!

Она пытается вспомнить в подробностях то место раскопок в Делосе. Тогда Дора была совсем маленькая – лет пять, не больше, – но она отчетливо помнит тот день, когда папенька провел много часов, расчищая древнюю мозаику. Пока он большой кистью смахивал пыль и песок, Дора сидела рядом, завороженная открывшимися изображениями: затейливые листья, бурные морские волны, треугольные ступени. Она помнит, как отец показывал ей – низкий ласковый голос до сих пор звучит у нее в ушах – повторяющиеся орнаментальные мотивы: вот розетты, а вот крученые пальметты. А это что, неужели голова быка среди листвы?

Нет, это никуда не годится. Дора со стоном вырывает лист из альбома. За последние пять минут ей только и удалось что нарисовать вьющуюся в углу страницы виноградную лозу, так что она комкает лист бумаги и швыряет на пол, где он закатывается в кучу других таких же бумажных шариков. Ни одна из ее закорючек не годится ни для колье, ни для серег, ни для какого-то другого украшения, которое стала бы носить великосветская дама.

– Ох, Гермес, – вздыхает Дора. Сорока с тихим стрекотом спархивает к ней на колени. Девушка протягивает руку, гладит сорочью голову тыльной стороной пальцев. Птица осторожно прихватывает их клювом. – Может быть, я просто дура? Что же мне делать?