Петр Алешковский - Арлекин

Екатерина не любила вспоминать свою старую привязанность Дашкову, но сегодня почему-то отчетливо припомнилась ее постная мина на коронации. Девчонка, восемнадцатилетняя девчонка! Она надеялась, что императрица сурово покарает Орловых, она думала, что возможен бескровный переворот! В России? Где, покуда жив еще прежний царь, каким бы тираном он ни был, народ, да и дворянство, всегда будут помнить о преимущественном праве его на престол! Но Дашкова осталась непреклонной – она надеялась, что все обойдется. Глупая мечтательница, а по сути изменница, отступница! Скоро, очень скоро пришлось Екатерине с ней расстаться, и как бы жалко ни было, но она не могла оставить ее при себе, недовольную, да и княжна сама не пожелала из гордости. Теперь она путешествует по Европам, набирается знаний, все более, вероятно, утверждаясь в своей правоте, в нравственной чистоте души своей. Пускай живет в книжном, придуманном мире – Екатерина не стала подвергать ее опале, даже дала денег на путешествие, и с тех пор старалась не вспоминать о ней.

Нет, не кровью, а лаской, деньгами, чинами, посулами следует управлять Россией. По той же причине, что и Дашкову, не приблизила к себе снова Адодурова. Она крепко запомнила его высоконравственные уроки и, вытащив из оренбургской ссылки, подыскала ему достойное его больших способностей место – пускай служит ей и ее России, но в Москве, подальше от двора.

Она как бы оберегала их от самой себя, знала, что, будь они вблизи, дело может кончиться печально – ничьих советов не потерпит! Она много передумала, сильно изменилась с тех пор, а посему – война прошлому, ее волнует теперь только сегодняшний день и будущее! Назад возврата нету, как бы они ни вспоминали прошедшее. Она знает свой путь, ратует за бескровное правление, а посему поспешила узаконить свои принципы, написав в шестьдесят пятом году завещание потомкам по делу Волынского: старалась и для сегодняшних придворных, и для будущих поколений – пускай запомнят ее такой! Тут и еще есть одна цель – порицая Анну, она порицает все ее время, с ним ничего общего иметь не будет! Казнь кабинет-министра весьма еще памятна россиянам, и Екатерина хорошо сознавала силу документа, силу слова запечатленного.

Вовсе не из честолюбия одного предается она своим литературным забавам, но они и не простое развлечение. Она тайно поощряет полемику с ней Новикова, ей нравится его смелость, и главное, полемика – наглядный пример невиданных ранее в России свобод. Не следует лишь преступать запретной черты.

Что до господ сочинителей, то они пока не вредны ей – с покойным Ломоносовым был заключен полный альянс. Он, поначалу отстраненный от Академии, вскоре был прощен и даже поднес ей оду, и сегодня, понимая все значение имени, она готова превозносить память о Михаиле Васильевиче до небес – что и говорить, случай весьма удачный: русский, академик, вышедший из крестьян, достигший всемирной славы! Другого же, отзвучавшего почти поэта – Сумарокова, наградив, конечно, генеральским чином, она сумела вежливо оттеснить от Парнаса, безболезненно отстранить от двора. Он был годен тогда, в елизаветинское время. Со своими чудными песенками, стишками, басенками, драмами и трагедиями Сумароков украшал ее полуопальный кружок, противостоял официальному певцу Елизаветы – Ломоносову. Но новому времени – новые песни, как бы жаль ни было, Сумарокова постигла участь им же осмеянного Тредиаковского. Сегодня ей нужен новый поэт, молодой, способный воспеть ее, как некогда Тредиаковский – Анну, Ломоносов – Елизавету, Сумароков – ангальт-цербстскую принцессу. Василий Петров, пекущий нынче парадные оды, хоть и признан придворным стихотворцем, на сию ответственную роль не годится – она и сама видит в нем лишь скромного подражателя Ломоносову. Чтец он действительно отменный, Екатерина привыкла к его голосу, но поэт… Новиков не зря глумится над его творениями.

Вот Новиков – писал бы стихи, можно б было его приручить, но увы, стихотворством не занимается, од не подносит, а лишь высмеивает. Что ж, это его качество пока ей на пользу, она как никто знает цену смеху. Не зря же, не из простого желания повеселиться ополчилась она на «Тилемахиду» Тредиаковского. Отставной профессор элоквенции, порвавший на склоне лет с Академией, рассорившийся со всем почти Петербургом, в шестьдесят девятом году был днем позавчерашним в российской поэзии. Он олицетворял прошлое, мерзкое Аннино время, и тем еще был ей ненавистен. Сколько б ни восхищался его ранними произведениями Адодуров, даже он признавал мощь и силу ломоносовского стиха. О Тредиаковском ходило много анекдотов, и маска Арлекина прочно привязалась к отставному профессору, а его литературные противники Ломоносов и Сумароков, мастерски сыграв на его слабостях, на вспыльчивости, самолюбии, своими эпиграммами лишь добавили красок к портрету ученого-неудачника.