Дмитрий Марущенко - 10 лет благоденствия. Том I

В то время как вся Европа такая же двуликая и непостоянная, как он сам, кому еще было ему обратиться с предложением мира и союза, как не к благороднейшему и честнейшему правителю из всех, известных истории? Не говоря уже о том, что этот правитель владел самой мощной и верной армией в мире. Бонапарт, недолго думая, отправил конвенцию вместе со своим оправдательным и мировым письмом русскому императору, рассчитывая, что это откроет глаза ему и обеспечит возрождаемой Наполеоновской Франции столь желанный еще с осени 1812 года мир с Россией. Но Наполеон был настолько ненавидим Александром, что из двух зол, то есть между ним и этими тремя дипломатами, строившими козни за спиной Александра, русский царь выбрал именно их, возможно потому, что даже в случае назревания серьезных разногласий, они не посмеют взяться за оружие против России, потому что знают: они, может быть, выиграют пару первых сражений, но итог будет один – Александр уничтожит их армии изнутри в первые же недели, потому что вся Европа была еще полна войсками русской армии. Но гения Наполеона это бы не остановило, и лукавый император все равно нашел бы способ застать Александра врасплох. Если бы не в первый и не во второй год, то точно третий бы ознаменовался снова расторжением мира и началом боевых действий! Не Европа, весь мир был слишком тесен для этих двух великих личностей. Александр еще в 1813 году говорил своим союзникам, желавшим заключить мир с Наполеоном: «Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за 400 лье». Наполеон был богом войны современной Европы, он был порождением кровавой революции Франции, и он не мог долго обходится без кровопролитий, он желал войны, казалось, ради самой войны, ради запаха пороха, боя барабанов, оглушающих выстрелов ружей, звука звенящих штыков, режущих плоть ножей, свистов отрывающих конечности ядер, плачей вдов и сирот! Александр хоть и становился в последнее время педантом по части военной службы, но он не был сторонником кровопролития и уж подавно не хотел войны даже между чужими народами, не говоря уже об участии в ней своей армии.

Безусловно Александр мог бы поддержать Наполеона сейчас, того самого Наполеона, которого в Париже встретили как героя, хотя еще год назад все его памятники разрушались, а портреты сжигались. Как переменчива необразованная толпа, возомнившая, что имеет над собой власть! Это событие огорчило Александра, он с печалью говорил о французском народе, которым еще недавно так восхищался. В разговоре с флигель-адъютантом Данилевским он позволил даже высказаться крайне резко, заявив, что «в этой земле живут тридцать миллионов скотов, одарённых словом, без правил, без чести». Он было хотел выставить несколько полков для усмирения Наполеона, но англичане опередили его в этом, и сто дней пребывания Наполеона во власти закончились ещё стремительней и быстрей, как они начались. Но еще до изгнания бывшего императора, у всех дипломатов и монархов проснулся страх перед ним, и у всех возникла одна и та же мысль: «А что если Александр, узнав о таком предательском поступке всей Европы, спасителем которой он был, не простит ей этого и примет предложение Наполеона, закрепив его во Франции?» Такой союз имел бы военный и политический перевес во всем мире, это был бы беспрецедентный союз разных суверенных сильнейших народов, против которого на свете уже не оставалось бы силы, способной разрушить этот союз. Разумеется, не только дипломаты, но сами монархи оказались вынужденными извиняться перед Александром. Каждый из них придумывал свой способ оправдания, каждый хотел переложить вину на другого, на обстоятельства или на то даже, что он плохо понял мысли и намерения русского императора. Все извинения Александр принял через посланников и отвечал на всё благосклонностью и прощением. Одного лишь Меттерниха, австрийского дипломата, он вызвал к себе и при Штейне имел с ним небольшой разговор.

Любое лицо в порыве его пламенного гнева украшает это сильное чувство, но император в сей момент это чувство не испытывал, что не уменьшало его природной красоты и привлекательности. Здесь ему уже было почти сорок лет, спереди свои белые густые локоны он потерял из любви своей к холоду и упрямству, но лицо его, от которого сходили с ума дамы всего света, выражало бесконечное спокойствие, милость и благоволение. Ни голубые, как ясный океан, глаза, ни острый его нос, ни тонкие его губы, ни одна часть его белого лица, напоминающая ожившую статую, каким идеальным оно казалось окружающим его и в данный момент князю Меттерниху, не выдавало того, что творилось в его душе. Обо всем творимом там выдавало лишь его слово, но оно было первейшим рабом этой самой потаённейшей души первой четверти девятнадцатого столетия.