Ольга Андреева-Карлайл - Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации [litres]

Среди тех, кто должен был уехать, числились также супруги Калита, мадам Гийонне, полковник Мерль, мадам Дюпе и семья Фуко. В тот день мы узнали, что Буррады и Клара тоже решили уехать. Потом наши русские друзья сообщили, что Сосинских и бабушку должны эвакуировать, как и нас. У нас с мамой было три дня на то, чтобы свернуть все хозяйство и попытаться выручить хотя бы немного денег – у нас их почти не было. Полковник почти ничем не мог нам помочь – ему самому тоже надо было перед отъездом привести в порядок свой большой дом. Он очень расстроился, поняв, что его деятельность в Сопротивлении подошла к концу, и совсем пал духом. Мы пытались его ободрить: ему хотя бы есть, куда ехать, – в Шатобриане живет его семья.

У четы Калита в хозяйстве, еще более обширном, чем наше или полковника, царило безумие. Нам было сказано взять с собой провизию на ближайшие несколько дней, и Калита заволновались – они были убеждены, что на материке их ждет голод. Три дня, которые нам всем дали, чтобы собрать вещи, они потратили на массовый убой гусей, уток, цыплят и кроликов и их превращение в разнообразные паштеты. Резня продолжалась до самого отъезда, из всех животных уцелела только Бебка. Даже мадам Марке была потрясена, несмотря на присущие французам хладнокровие и любовь к гастрономическим удовольствиям. “Я начинаю жалеть этих бедных зверюшек, такое кровопролитие – плохое предзнаменование”, – сказала она, придя к нам попрощаться.

Я не очень хорошо помню эти последние дни на Олероне. Мы с мамой никогда в жизни столько не трудились. Саша был в хорошем настроении и много помогал – мы все время говорили ему, что едем к папе. Ходил слух, что некоторые из заключенных “Счастливого дома” смогут уехать вместе со своими семьями. Мы не смели в это верить, но папины вещи все-таки упаковали. С разрешения мадемуазель Шарль мы сшили рюкзаки из старых ардеберовских занавесок, чтобы нести вещи было легче. Они были из синего набивного хлопка с рисунком из пастушков и резвящихся козочек и выглядели, как узелки с пожитками эмигрантов времен Великой французской революции. Может быть, это было символическим напоминанием о нашей идиллической жизни на Олероне.

Мы не ложились спать до трех-четырех часов ночи, всё работали и работали, а мама, поддерживая нас, читала наизусть Пушкина, Пастернака (самого оптимистичного из поэтов) и своего любимого Мандельштама. Она читала те же самые стихи, что в Вер-Буа много лет назад:

И теперь наши полные солнца воспоминания иссыхали, как маленькие мертвые пчелы. Мы покидали остров и наш дом, который уже никогда больше не будет нашим. Мы не разгадали его тайн, не нашли зарытого клада. Вещи, которые мы не могли взять с собой, – книги, одежду и игрушки – сложили в гостиной, чтобы забрать их когда-нибудь потом, если Сен-Дени и мы сами доживем до освобождения.

Днем к нам потянулись многочисленные друзья и соседи, чтобы попрощаться, предложить свою помощь и принести маленькие подарки. Жена сапожника купила нашу козу за 3000 франков – сумма, о которой мы и не мечтали. Это решило наши финансовые проблемы. Может быть, она хотела нам помочь? Мы не очень хорошо ее знали. Кроликов мы отдали мадам Марке и мадам Брод, нашей соседке напротив. Одного симпатичного серого кролика отослали тому сержанту-австрийцу с Мишиной батареи, который уже давно о нем просил.

Тяжелее всего было расставание с русскими, которые оставались здесь, на Атлантическом валу, в немецкой форме, “которая их как огнем жгла”. Они потеряют связь с Сопротивлением. Их не оставят, русские для них очень полезны, но из-за того, что они не говорят по-французски, общаться с ними будет трудно. Миша и Иван Петрович попрощались с нами накануне отъезда – им удалось поздно вечером ускользнуть с батареи. Мы подарили им на память несколько русских книг и фотографий. Я помню, что Иван Петрович плакал, а Миша кричал из темноты Портовой улицы, когда мы с мамой провожали их до ворот: “Я люблю вас, как свою собственную семью! Нет, я люблю вас больше!” Так закончилась наша дружба с русскими из России. Я больше не встречала таких до своего приезда в Москву в 1960 году.

Рано утром в день отъезда к нам приехал Лева на велосипеде. Он очень спешил и успел только обнять и поцеловать нас и сказать, что Сосинские и бабушка уже уехали и мельница пуста. Еще он добавил, что, по слухам, немцы нашли Рыбова в Боярдвилльском лесу, полумертвого от холода и истощения. Ясно было, что он до сих пор ничего не рассказал об “Арманьяке”, несмотря на то что с ним, по всей вероятности, обращались жестоко. Лева все повторял, обнимая нас: “Вы успеете уехать, пока Рыбов ничего не рассказал немцам. Я сердцем чувствую, вы успеете!”