Макс Брод - Реубени, князь Иудейский

И, точно так же, как тогда, когда Мольхо назывался еще Диего Пирес и неожиданно появился у Реубени, он и теперь немедленно приступает к своему рассказу. Он говорит о путешествии, которое совершил по поручению своего господина, и совсем не замечает, что перед ним стоит не господин, а жалкого вида совершенно обтрепанный человек.

И странно. Он как будто одновременно замечает это и не замечает. Говорит о том, как учитель скрывается в недостойном облике, в котором Мессия должен пребывать среди этого грешного поколения, — а вслед за этим радостно рассказывает о школе каббалиста Иосифа Талтазика в Салониках, где целые сонмища чистых юношей-учеников подготовлялись к грядущему пришествию Мессии, — и его светлые карие глаза расширяются в выражении детской радости, когда он упоминает «об учениках льва» в Святой земле в Софеде, об их чудесах, непорочности и познаниях.

— Все больше становится круг призванных к служению. Уже близится время, когда господин мой сумеет замкнуть круг и выйти на его середину.

Жалкий вид, в котором он застал сара, по-видимому вполне соответствует тому образу, который он себе создал. По крайней мере, он не проявляет и признаков изумления и тем паче озлобления.

— Значит, ты побывал в Салониках?

— Да.

— И в Софеде?

— Конечно.

— И в Андрианополе?

— Как приказал мне учитель.

Из тьмы той ночи в виноградниках Сальватерры перед саром всплывают названия этих трех городов — Салоники, Адрианополь, Софед. Он наудачу назвал тогда три отдаленных города только для примера, чтобы Мольхо как можно подальше убрался с мест, где действовала инквизиция. А ученик принял это в буквальном смысле и целые годы подчинял свою жизнь закону этой произвольной выдумки.

Реубени смущен. Он сразу даже не может дать себе отчета, какие последствия создаются для него из того, что Мольхо среди своего блеска нисколько не возгордился и что, в сущности, и весь этот блеск приписывает только своему учителю, который послал его. Он в благочестивом экстазе считает себя не более как его орудием.

Реубени благодарен. Как дар, принимает он готовность Мольхо служить ему. Что подарок приносится бессознательно, без намерения дарить что-либо, — это только повышает его ценность.

Он растроганно берет Мольхо за руку.

Им овладевает радость свидания с другом.

— Мольхо, дорогой мой, сын мой, — как ты потрудился! Сколько ты, наверное, натерпелся!

Мольхо с восхищением рассказывает об юноше, с которым он познакомился в Адрианополе и который отправился потом вместе с ним в Софед, в Святую землю. Его зовут Иосиф Каро, и он возымел невероятную мысль написать полную сводку всех еврейских религиозных законов, где должны быть разрешены все противоречия, встречающиеся в источниках. Этот колоссальный труд будет называться — «Шулхан Арух» (накрытый стол). Для его составления потребуется, конечно, усердная работа всей жизни. Но когда эта работа будет сделана, тогда станут невозможными всякие секты, и единство Израиля будет обеспечено даже в изгнании. Ошибки в Божьих делах будут устранены, и здание истинной веры будет прочно обосновано.

До сих пор молодой Каро занимался только подготовительной работой. Он чуть было уже не опустил рук перед грандиозностью этого труда, когда Мольхо принес ему весть о cape Реубени и этим зажег в нем мужество. Теперь ради помазанника он работает с обновленными силами и строжайшей дисциплиной души и тела подготовляет себя к священному труду.

Мольхо с увлечением говорил о правилах, установленных Каро для своей жизни, правилах, которым он неуклонно следовал.

«Как далеко все это от меня, — думал про себя Давид, — и неужели все это вдохновлено мною, благодаря мне должно явиться на свет?»

Во всех речах Мольхо он постоянно чувствовал, что их разделяло. Он сравнивал путешествия, которые проделал Мольхо, со своими собственными скитаниями с тех пор как он покинул Тавриду. Тут и там было много труда и крайнего напряжения сил. Но к страданиям Мольхо примешивал какое-то сладостное вожделение, он с радостью отдавался своей миссии, испытывая опьянение и увлечение, легкое дыхание посланничества Божьего.

«Во мне ничего такого нет! Я ожесточенно стремился к цели, которой подчинял каждый свой шаг, — отсюда и неудачи, и муки, и горе».

Он глубоко заглянул в искрящиеся радостью глаза ученика: у него не может быть неудач. Разве у него есть какая-нибудь цель?

Он попытался поймать его на этом и тут же спросил: