Владислав Бахревский - Морозовская стачка

Анисимыч сразу-то не отговорил, а какие смотрины на пожаре? Человек сгорел — празднику тотчас и убыло.

Домой возвращались утренним поездом. Танюша спала и во сне, вспоминая, видно, сгоревшего, вздрагивала.

— Вот и пасху справили, — сказал Петр Анисимыч. — Переберемся в Ликино. Место тихое, зеленое. Что молчишь, Сазоновна?

— Чего говорить? Куда ты, туда и я. Наш-то и вправду змей! За один удар пятьсот рублей не пожалел. На такого не наработаешься.

— Объявили уже, — преодолевая дрему, но уже не в силах открыть глаза, сказал Петр Анисимыч, — объявили, что по новому договору на полтора рубля меньше будут платить.

— Куда ж меньше-то?

— Морозову видней.

В праздники Тимофей Саввич в купеческом клубе кутил на виду всей Москвы. Старообрядцы, известное дело, вина в рот не берут, у них строго, но по Москве гулял зловещий шепоток: Морозовы-де злейшие враги церкви, раскольники ярые, православным людям на их фабриках всяческое утеснение и неправда безобразная.

«Происки конкурентов», — доложили Тимофею Саввичу, и он решился дать представление.

В товарищах у Тимофея Саввича оказался томский купец Чувалдин. Этот кожами торговал, но фабричное дело показалось ему заманчивым, завел и стал прогорать. Кинулся за помощью к своему другу, нижегородцу Соболеву, а тот с рекомендательным письмом отправил его к Морозову.

Тимофей Саввич в клуб явился в самый апогей, в час ночи, тоже не без умыслу. С двух часов, по уставу, пребывающие в клубе подвергались штрафу. За первые полчаса взыскивали 30 копеек, за вторые — 90, за третьи — 2 рубля 10 копеек, а за последние, седьмые, — 38 рублей 10 копеек.

Разговоры Тимофей Саввич, выпив шампанского, вел громкие, и всё про театры. Вспоминал, как в семидесятых годах, когда частных театров не было, барышник Самсонов за три сезона нажил два каменных дома.

— Да и как было не нажиться?! — кричал на весь зал Тимофей Саввич. — Когда пела Патти, за кресло плачивали по сто и по двести рублей. Я сам за ложу бельэтажа выкидывал шестьсот целковых… В первом-то ряду, когда Патти пела, обязательно сидел ее муж; сначала это был маркиз Ко, потом тенор, красавец Николини. Но господи! Ради Патти и тысячу заплатить было не жалко. Запоет «Соловья» — душа на небеси. И представь себе, Чувалдин, как мудро было заведено: какую бы оперу ни давали, хоть Моцарта, хоть Россини или что-либо французское, без «Соловья» Алябьева не обходилось… Единственный, так сказать, русской души всплеск. Сама русская опера была в полном ничтожестве. Давали два спектакля в неделю, и оба при пустых залах.

«Вот мы какие раскольники, — говорил Тимофей Саввич своим противникам, — в театрах бывали и бываем».

Но в конце концов шампанское свое дело сделало. Морозов забыл, что он приехал давать представление, и, сбавив тон, заговорил с Чувалдиным о делах. Правда, и здесь не обошлось без позы.

— Я англичанам плачу очень даже хорошо. Пожалуй, они того и не стоят, сколько я им плачу, — мерцая рысьими глазами, перегнувшись через стол и похохатывая, говорил и говорил Тимофей Саввич. — Вот гляди!

Достал книжечку в красном сафьяновом переплете, тотчас открыл ее в нужном месте. Сначала прочитал написанное вслух, а потом и показал Чувалдину. Сверх листа стояла запись:

«Англичанину — инженеру Ригу деньгами в год 12 тысяч рублей. На харчевые припасы ему же—1717 р. 03 копейки. За его прислугу — 363 р. 80 копеек. За его лошадей. — 443 р. 30 копеек. На разное— 1287 р. 62 копейки. Всего 15 811 рублей 75 копеек». Внизу листочка притулилась запись бисером: «Мастеру Шорину в год 1200 рублей».

— Чувалдин, — сказал Тимофей Саввич проникновенно, — хочешь иметь прибыльное дело — денег не жалей. Соболев Василий Алексеич мой друг, а ты его друг, значит, ты тоже друг… мой. Мой друг… Я от тебя ничего скрывать не буду, но помни — денег не жалей… Только на что? На английских инженеров. Шорину своему, а он у меня, как собака, как верный цепной пес, я кидаю 1200, а Ригу, чужому человеку, — шестнадцать тыщ… Запомни, Чувалдин, верность стоит дешево. Дорогая вещь, но стоит дешево. Упаси тебя бог за верность переплатить. Переплатишь, как перекормишь. Закормленные псы служат дурно. Руки, самые раззолотые, — это тоже все свое и тоже ничего не стоят. Плати за мозги. Много плати, не щадя мошны. И тогда мошна не опустеет. Запомнил?

Тимофей Саввич говорил все это, как бы совершенно запьянев. Сказал, выхлестал фужер шампанского, нарочито долго выбирал себе закуску и взял соленый огурец, похрустывая, оглядывая зал победителем.