Семен Гейченко - У Лукоморья [5-е изд.]

Каждый день подходя к Сороти, смотрю на своего лебедя и думаю: «Ох, ох, спаси бог птицу. Только бы какой-нибудь прохиндей-охотник не подстрелил ее!»

Как-то рано утром, делая обход усадьбы, я подошел к плотине, что у «пруда под ивами», стал смотреть на Сороть — искать глазами своего друга. Вижу — тут... Он подплыл, прилепился к кромке берега, засунул голову под крыло и замер... Вдруг из воды выскочила выдра и прыгнула на спящую птицу. Дикая уточка, что была неподалеку от лебедя, громко крякнула, взлетела к небу и понеслась в сторону Савкиной горки. Лебедь встрепенулся, раскинул свои широкие крылья, словно орел на старинном знамени, взвился над водой и прыгнул на зверя. И вдруг исчез... Мне показалось, что выдра схватила его за ногу и юркнула с ним под воду, в свою нору. «Конец! Конец!» — подумал я. Долго стоял, смотрел, смотрел, но так и не увидел больше своего друга. Конец... «И се заплакася горько», пошел домой. Через час-полтора опять иду по плотине и по привычке поворачиваю голову к Сороти и — глазам не верю... Вижу чудо! Мой красавец на месте — жив! Опять гордо и величественно плавает по Сороти. Урра!

Зима на пушкинской земле бывает капризная — «то как зверь она завоет», то такими снежными сугробами все занесет, что еле-еле доберешься до Михайловской усадьбы. У дома Пушкина сугробы высотою в два метра и выше. Холодно. Куда-то попрятались все птицы. И только в домах, где люди, повсюду тепло. Теперь в Пушкинских Горах и в округе печи не только дровяные, как были при Пушкине, но и газовые, электрические, паровые...

Только у птиц все как было встарь. Для них такая зима — беда! Все в снегу: и земля, и деревья, кусты и кормушки. Все похоронил снег...

У меня дома свое птичье царство. В нем не только воробьи, голуби, утки, но и поползни, синицы, дятлы, сойки и... Золотой петушок. Петухи особенно боятся морозов. А мой петух не простой, а ученый — пушкинский, летом все им любуются... Вот я и решил благоустроить его вольер: обил стены дерюгой, на пол положил соломенный тюфячок, двери обил войлоком, провел внутри электричество. Лампочка большого накаливания не только светит, но и греет петушиную хибарку. В стенке домика я сделал дырку — вентилятор с задвижкой. Благодать!

Стал мой Золотой жить в полном благополучии. Узнавши про его блаженство, местные воробьи, ютившиеся под застрехой дома, стали залетать в вольер через «вентилятор». В петуховой хоромке не только тепло и светло, в ней и кормушка с зерном и хлебными крошками, и кринка с теплой водицей... Сперва прилетел воробышек-разведчик, а за ним и целая стая. Петя против гостей не возражал. Одиночество ему было в тягость. А тут — целая стая веселых пичуг, Одни стали пете перышки чистить, другие песенки чирикать, третьи плясать...

Поначалу, когда я утром приходил в вольер, чтобы его почистить и накормить хозяина и гостей, воробышки забивались от страха в угол, под потолок. Потом привыкли. Как только открывал я утром двери, все хором кричали:

— Здравствуйте, Семен Степаныч, здравствуйте!

— Ну, как вы тут живете? — спрашивал я.

И все хором мне отвечали:

— Дружно, дружно!

А мой Золотой радостно пел:

— Ку-ка-реку!

Весна. Как всегда, над карнизом дома Пушкина ласточки слепили гнездо. И вот какой-то местный воробей-прохиндей решил присвоить себе его. Очень уж оно ему понравилось. Залез в чужой дом, закричал: «Мой, мой дом, мой, мой...» Как ни старались ласточки изгнать насильника — ничего не получалось. Воробей топорщил крылья, лез в драку... Отлетели в сторону бедные хозяева, стали взывать о помощи. Слетелась целая стая птиц. Посмотрели на воробья и улетели. Вскоре стали прилетать обратно. У каждой птицы в клюве был кусочек земли. Одна за другой они стали подлетать к гнезду и заделывать отверстие. Вскоре воробей оказался замурованным, и стая разлетелась. Пленник поднял неистовый крик.

Глядючи на все это действо, пожалели мы воробья. Принесли лестницу, вскрыли «тюрьму». Воробей выскочил из гнезда, как из пушки, и был таков. А ласточки вернулись в свой домик и запели радостную песню.

Совершенно толстовская история!

Когда в 1962 году замечательный русский художник Сергей Тимофеевич Коненков приезжал в Михайловское, он как-то по-особому слушал здешних птиц. Он долго смотрел на игру голубя турмана в небе, на купанье белых голубей в пруду, а прослушав пенье канарейки Тани, растрогался чуть не до слез и сказал: «Знаете, про что здешние птицы пели Пушкину? Они пели ему про «чувства добрые», про рай, дорогу в который он искал всю свою жизнь. Михайловское и было для него раем. Незадолго до смерти он это хорошо понял, и стремился только сюда. Лучше Михайловского он на всем свете места не нашел. Теперь его тень постоянно на страже у входа в этот рай... Вот что такое Михайловское!..»