Николай Коняев - Ревизия командора Беринга

Десять лет заняла вторая ревизия русской земли. Легли на карту и северные границы державы. И теперь, после того как была завершена эта работа, Беринг умер, но добросовестно измеренная и описанная земля всё ещё не впускала его в себя, словно бы желая продлить земную жизнь командора.

И пусть ни в первой, ни во второй экспедиции не был Беринг тем героем, которого хочется видеть потомкам во главе такого великого дела, но так уж, видно, устроена наша земля, служению которой отдал Беринг свою жизнь, что способна она и скромного человека превратить в великого героя, если это нужно нашей земле...

Плещется о берег, очерченный командором, Берингово море.

Караваны судов идут по Северному морскому пути через Берингов пролив...

И возвышается на склоне сопки видимый издалека крест на острове Беринга...

Берингово море...

Берингов пролив...

Остров Беринга...

Враждебная, но пройденная даль морей, и эта не постигнутая, но добросовестно измеренная земля на века сохранили его имя...

аверное, самое загадочное в экспедициях Витуса Беринга — это совпадения её дат с переломными событиями тогдашней российской истории. И в этом не было бы ничего удивительного, если бы Беринг находился где-нибудь в Кронштадте. Умирает государь, и возвращается Беринг из плавания... Но ведь Беринг был отдалён пространствами Сибири и, конечно же, никаких известий о переменах, произошедших в Петербурге, когда принимал свои решения, получить не мог. И тем не менее непостижимо точно совпадают основные события экспедиции с датами петербургских казней и переворотов.

Вот и теперь... 25 ноября 1741 года, когда со «Святого Петра» перевезли на берег последних больных матросов и опустел брошенный корабль, в Петербурге была ещё ночь...

Скрипя полозьями, мчалась в сторону Преображенского полка вереница троек. Здесь, у съезжей, тройки остановились.

Караульный солдат, увидев незнакомых людей, начал было бить тревогу, но из саней выскочил лейб-хирург Лесток и ударом кинжала распорол кожу на барабане.

Гренадеры, что стояли на запятках саней, бросились в казармы поднимать товарищей. Скоро все преображенцы собрались у съезжей. И тут поднялась из саней цесаревна Елизавета Петровна.

— Знаете ли, чья дочь я?! — громогласно спросила она.

— Знаем, матушка! — завопили, предчувствуя радостную потеху, гвардейцы.

— Меня хотят насильно постричь в монастырь! — крикнула цесаревна. — Защитите ли меня, храбрецы?! Пойдёте ли со мной?!

— Пойдём, матушка! — ещё громче завопили гвардейцы. — Всех перебьём! Елизавета подняла крест и обвела очами толпу.

— Клянусь умирать за вас! — сказала она. — Присягните и вы за меня умирать!

Она хотела добавить, что при этом не надо напрасно проливать крови, но её слова заглушил единоголосый рёв:

— При-исягаем! Веди нас, матушка! Всех перебьём!

Тройки развернулись и, окружённые преображенцами, двинулись к Зимнему дворцу.

Распоряжавшийся походом гвардейцев лейб-хирург отделил по дороге четыре отряда. Надо было арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина.

Возле Адмиралтейской площади гвардейцы вынули Елизавету Петровну из саней и на руках донесли до Зимнего дворца.

— Ребятушки! — слезая с рук гвардейцев и входя в караульню, сказала Елизавета Петровна. — Как и вы, много натерпелась я от немцев! И народ наш много от немцев терпит! Никакой мочи терпеть нет! Освободимся же от наших мучителей! Послужите мне, как служили отцу моему!

— Матушка! — закричали верные присяге караульщики. — Что велишь, всё сделаем! Всех передавим!

Так — стремительно и бескровно — совершился переворот.

После беседы с караульщиками Елизавете Петровне оставалось только подняться в спальню правительницы и разбудить свою сестричку, Анну Леопольдовну. К утру все главные немцы были заключены в крепости. Брауншвейгская династия была свергнута...

А 18 января 1742 года напротив здания Двенадцати Коллегий возвели эшафот. Сюда привезли на телеге одетого в халат Андреи Ивановича Остермана. Остальные осуждённые — Миних, Головкин, Левенвольд, Менгден — шли к эшафоту пешком.

Андрея Ивановича на носилках внесли на эшафот и объявили, что он приговорён к смертной казни через колесование.

Остерман слушал приговор с непокрытой головой, едва держась на ногах, которые уже не очень-то и нужны были ему.