Исай Калашников - Разрыв-трава

Сидеть Назару Иванычу было трудно, он быстро изнемог. Дверь с белыми полосками инея в щелях заколыхалась, словно отражение на беспокойной воде, поплыла. Но он собрал все силы, чтобы не упасть: ребят надо встретить, как подобает отцу.

Парни вошли в избу, стуча мерзлыми обутками, остановились у порога, сдернули шапки, чинно, неспешно перекрестились. От одинаковых дубленых полушубков сизоватым дымком струился морозный воздух. Эх и парни же у него! На плечах Игната полушубок чуть не лопается, широк в кости, матер, весь в ерохинскую родову. И борода у него совком, как у всех ерохинских. А Корнейка-то как раздобрел, он будет, пожалуй что, помогутнее Игната. О Максюхе этого не скажешь. В росте не прибавил, не окреп в кости. Война его, зеленого, замотала, не дала вырасти.

— Раздевайтесь. Настюша, потчуй чем-нибудь. Он лег. На землистом лице расправились морщины; в глазах, старчески линялых, затеплилась голубизна.

Средний, Корнюха, скинул полушубок, повесил на гвоздь,

— Вернулся. — Назар Иваныч обомлел. Сразу-то, из-за поднятого

воротника полушубка, он и не заметил, что подбородок у Корнюхи голый, как бабья грудь. И у Макси тоже… Господи боже мой!

— Поди сюда, Корнейка!

Чего, батя? — сын наклонился над ним, опираясь руками О край кровати. В синих глазах тревога и жалость,

— Где твоя борода?

— Ах, это… виновато моргнув, Корнюха провел ладонью по подбородку. — Неловко, батя, с бородой, просмеивают.

— Нечестивцы! — слабой костистой рукой ткнул ему в нос. — Игнат!.. Ты куда смотрел?

— Я им говорил…

— Говорил! Ишь что говорил! По сопатке бить надо! По харе бесстыжей!..

Корнюха сделался красным. В смущении теребил, он чуб и переводил взгляд с братьев на Настю. Бубнил простуженное

— Каюсь, батя. Не буду больше. Думал: какая беда…

— Замолкни, окаянный! — голос у Назара Ивановича осип, будто ему кто горло сдавил. — Деды наши веру через все пронесли чистой… незапятнанной. Этим… род свой сохранили. В ней сила… крепость. Порушите не защитит господь…

Говорил он все тише, задыхался. Корнюха, жалея его, попросил:

— Помолчи, батя, передохни.

— Пропадете! — Назар Иваныч приподнялся на локте. — Захлестнет, изничтожит вас злоба и низость. Дети… ваши… погрязнут в слепости духовной… В грехах тяжких. Род наш рассосется, сгинет в неверии. Блюдите старину, блюдите! — он задохнулся, пал на подушку, сверкнув белками глаз.

Макся зачерпнул в кадушке воды, поднес отцу. Лязгнув зубами по железу ковша, Назар Иваныч сделал глоток, затих. Корявые пальцы его, похожие на корни старого кедра, слабо мяли складки одеяла. Под ногтями копилась, густела землистая чернота.

Все молчали. В тишине шелестел лишь судорожный, испуганный шепот Насти.

— Господи… Сусе Христе…

Руки Назара Иваныча дернулись и замерли. Еле слышно он и проговорил:

— Ничего не вижу. Темно. Душно. Голова сползла с подушки, запрокинулась, торчком встала борода, нижняя губа отвалилась, обнажив желтые крупные зубы.

Поземка слизывала с могильных холмиков снег и белыми космами стлалась по полю. Почерневшие кресты стояли вкривь и вкось, напоминая обгорелые, мертвые деревья. Темный, как все другие, со снегом, набитым в щели, стоял крест и на могиле матери. Когда ребята вернулись с войны, отец приводил их сюда.

Они нарвали голубых подснежников, положили на холмик. Могли ли думать тогда, что так скоро придется копать рядом еще одну могилу… Игнат вздохнул, глянул вниз, на село, залегшее в неглубокой лощине. И там мела, крутила, гнала потоки снега поземка. Дома, казалось, плыли в белой кипени и никак не могли уплыть от этой сопки с черными крестами.

Камнем звенела под ломом мерзлая земля, от нее откалывались мелкие кусочки, сыпались под ноги. За спиной скреб лопатой Корнюха. У края ямы, спиной к ветру, сидели на корточках Тараска Акинфеев и Лазарь Изотыч, или, попросту, Лазурька.

Тараска хлопал рукавицами, согреваясь, и, как всегда, языком трепал, балаболил о чем-то, скаля белые зубы. Лицо у Тараски круглое, пухлое и красное, будто снегом натертое, глазки крошечные, усмешливые, с простоватой хитрецой. Игнат прислушался к разговору.

— …гладкая, круглая, верткая, бравая, словом, бабенка. Домик свой, с другой стороны, и машина швейная, и копейка водится. А я ей все равно нет! Не могу, говорю. Гонять на базар каждый божий день раз, в тарелочках кормиться два. Тоска, не жизнь. Дома у меня кладовая под боком. Захожу, отсекаю полпуда мяса, заваливаю в чугун. Сварилось, за один присест заметаю. Дышать тяжело, а на душе теплынь, благодать…