Исай Калашников - Разрыв-трава

Выбросив вперед цепкие руки, он пошел на нее, готовый стиснуть шею, перехваченную ниткой светленьких бус; перед ним встал Игнат, заслонил Устинью; из кути прибежала теща, испуганно спросила:

— Что такое? Что такое?

— Сядь! — приказал Игнат, требовательно, властно, без капли обычной для него мягкости, толкнул в грудь.

Корнюха не ждал толчка, хлюпнулся на лавку и заплакал от ярости, опалившей все нутро, от стыда, от обиды. Игнат положил ему на голову тяжелую, как свинец, руку, провел по коротким волосам.

— Успокойся, братка… Будь мужиком.

Дернул головой Корнюха, сбрасывая руку, закричал:

— Тебе хорошо говорить-уговаривать! Я там каждый день со смертью обнимался, а она, паскудница, с кобелями путалась! Где у тебя человеческая совесть, б… ты такая! Кто он, твой кобель? Отверну ему голову! Убью паразита!

— Опоздал… Скоро два месяца, как убили. Там, откуда привез чемоданы с добром, — Устинья сказала это без злости, тусклым, безжизненным голосом.

Но ему почудилось, что она в вину ставит то, что живым остался, и то еще, что вернулся не с пустыми руками. Вскочил, мгновенно, с правой, с левой руки влепил ей две пощечины. Взвизгнула, завопила во все горло теща, Игнат насел ему на плечи, с огорода прибежали Назарка и Петька, испуганно таращили на него глаза: лицо у Устиньи огнем пылало, губы кривились от боли, но ни слезинки не уронила.

— Зря бесишься! — сказала она. — И раньше не боялась, а теперь… убил бы, рада была. — Так ведь не убьешь. Не убьешь, Корнюшка!

— Заткни хлебальник. Не то харю твою поганую в кровь изобью. Забирай свои драные сарафаны и катись! Сейчас же катись!

Теща бухнулась перед ним на колени, обхватив сухонькими, морщинистыми руками его сапоги.

— Прости ты ее непутевую! Усмири свое сердце, соколик мой долгожданный!

— Мама, встань! — глаза Устиньи сверкнули гневом.

— Подымись, мать, — проговорил Корнюха. — На тебя зла не имею. Хочешь, оставайся при нас с Назаром. Сынок, поди сюда. Ты чуешь, что у нас получается? Всех обманула твоя мать! За это ее прогоняю. Будем жить с тобой. Уж ты-то меня не обманешь, не подведешь.

Сын растерянно смотрел на него, на мать, изо всех сил старался сдержать слезы. Он обнял его, прижал к себе.

— Один ты у меня… Никого нет на свете, кроме тебя, сынок. Не обижай хоть ты своего отца… А ты, Устинья, уходи, скорее уходи!

— Сынок, ты здесь остаешься? — спросила она.

— Не знаю, мама…

— Хорошо, поговорим потом. Петруша, собери, что есть нашего. Я ухожу, Корней Назарыч. Не надейся, что приду виниться. Прощай.

В чем была, в том и вышла.

И больше в дом его ногой не ступила. Поселилась у Татьяны. Прожила там до осени. Сердобольный Игнат отремонтировал старый, колхозу принадлежащий дом, и она перешла в него.

Для деревни их развод был неожиданным и совсем непонятным. Спрашивали у него попервости без конца, как да почему, он отделывался от любопытных чаще всего молчанием, а если уж чересчур назойливо приставали, посылал всех к такой-то матери. У него язык не поворачивался сказать, что Устинья ему изменила; такого унижения еще в жизни не было; добро бы был незавидным мужичишкой или женился на ней, приневолив, а то ведь ничего такого. Случалось, конечно, поругивались, но без этого навряд ли кому удавалось жизнь прожить, есть мужики, которые баб своих лупят, как уросливых лошадей, однако ни одна не сделала того, что его Устинья за что же?

На войне уберегся от пули, радовался, что остался жив и невредим, а того не знал, что собственная жена полоснет по сердцу, да так, что жизнь не мила станет, и будет жаль, что там ему не оторвало голову.

Клял ее на чем свет стоит и тосковал, и порывался пойти к ней, поговорить по-доброму, по-человечески, чтобы понять, из-за чего все получилось, и, может быть, начать жизнь заново. Но тут же вскипал от злой обиды, ярость хмелем била в голову, припоминал, что еще до войны она норовила жить по своему разумению, не хотела делить его забот, тянула в сторону, и вот венец всему он сберег себя там, в кровавой кутерьме, она себя не сохранила дома. И хоть бы раскаялась, осудила себя нет, глаз своих перед ним не опустит, все такая же гордая и неприступная, какой была и раньше, будто и вины за ней никакой. Какие уж тут разговоры по-доброму!

И оттого, что поправить теперь уже ничего невозможно, что

жизнь, которая могла быть такой налаженной, на глазах развалилась, возненавидел он Устинью смертной ненавистью. Всю свою остатнюю жизнь отдал бы только за то, чтобы поставить ее на колени, увидеть раскаяние на ее лице.