Дома был один Харитон. Узколицый, подслеповатый, с растрепанной сивой бороденкой, в длинной, мукой испачканной рубахе, он раскатывал на столе пресную лепешку. Увидев Игната, бросил работу, ласково улыбаясь, оглядел со всех сторон, удивился:
— Эко что вымахал! Чистый богатырь. Весь в батьку выдался, и лицом и статью. Добренный был у тебя батька, дай ему бог царство небесное. Харитон сложил в крест пальцы, облепленные тестом, помахал ими перед носом. — Ба-альшие мы друзья с ним были.
Говорил Харитон тоненьким сипловатым голоском, и вспомнил Игнат, что по заглазью его звали Пискуном.
— Как жизня-то? Денег, поди, приволокли торбу? — с такой же ласковостью спросил Харитон, повел острым носом, будто принюхиваясь. Ты раздевайся. — Сейчас Агапка придет, ужинать будем.
Он вернулся к столу и взялся за скалку.
— Я по делу… — Игнат коротко рассказал, как они остались без корма, и попросил взаймы воза два-три сена.
— Украли! — ахнул Пискун, бестолково закрутился у стола, приговаривая: — Ай-я-я, ай-я-я, напасть какая! Что за язва варначит. Креста на вороту нету… А сена я вам дам, дам, Игнаша, как не дать! Сколько надо, столько и берите. Да ты не торопись, посиди со мной.
Почти что силком Пискун усадил Игната за стол. Разрезая лепешку, он все сокрушался, ахал. Можно было подумать, что это у него самого уволокли сено. Когда пришел Агапка, такой же тонкий в кости и остролицый, как батька, по молчаливый, неприветливый, Харитон заново заставил Игната рассказать о краже. Агапка скривил губы в непонятной усмешке, ничего не сказал.
За столом с шумом хлебали лапшу, Харитон допытывался:
— Что будет с нами, Игнаша? От кого идет такой кавардак нашей жизни? От большевиков, или господь за грехи обходит нас своей милостью? А?
— При чем тут большевики? Сами мы хороши.
— Оно так, сразу согласился Харитон. До того хорошие, что лучше-то уж и некуда. Намедни твой дружок, Тараска, попросил у меня мешок хлеба и посулился за него дровишек на заимку подвести. Потом назад попятился… Скоро, говорит, коммуния будет, все добро в одну кучу свалят. Получается, говорит, не у тебя взаймы взял у коммунии, ей и отдавать буду. Boнa что вытворяет! Одно слово сукин сын!
— Ему эта мука поперек глотки пойдет! — зло буркнул Агапка.
— Цыц, ты… Дай с человеком поговорить, — одернул его Харитон.
— Надо было Лазурьке об этом сказать! — Игнат, скосив глаза, разглядывал Агапку. Что он за человек, что у него на уме? В партизанах не был, отсиделся на заимке. Максюха его, кажись, помоложе будет…
— Лазурьке сказать? — спросил Харитон, дробно засмеялся. — Им паскудная баба правит, твоим Лазурькой.
И, должно, приметив, что сказанное не по нутру Игнату, тут же прибавил:
— Сам-то Лазурька мужик ничего, стоящий… Но… До него ходил в председателях Ерема, тот был много лучше. А за сеном приезжай хоть завтра. Хлеб понадобится бери хлеба. Я, Игнаша, не скупердяй.
— Спасибо, Малафеич…
— Что спасибо! Только дураки в толк не берут: для нас теперича одно спасение держаться друг за дружку.
У порога завозился, зашумел соломой телок, и в нос ударил кислый запах мочи и прели… Игнат поднялся из-за стола. Встал и Харитон. С тревожным ожиданием, заглядывая слепенькими глазами в лицо Игната, спросил:
— Неужели же конец старой жизни приходит? А? Неужели семейщина дозволит командовать над собой кому попало?
Встревоженность Пискуна, жалкое помаргивание его глаз охолонули Игната тоской и печалью. Тоже мается человек, тоже душа не на месте, а что ему скажешь, когда и самому ничего не понять?
Чуть подождав, Пискун перевел разговор на другое: — Как жить-то думаете? Что делать вам, сильным ребятам, без тягла?
— Корнюха собирается в работники.
— Подрядился уже?
— Нет еще.
— Тогда присылай ко мне. Поселю на своей заимке, коня дам, семян, пускай сеет, сколько убрать в силах. Осенью урожай поделим.
— Что-то не пойму…
— Я и сам в этой жизни ничего не понимаю. Земля вхолостую гуляет, а с работниками не связывайся. Лазурька вмиг присобачит налог непосильный. Если же повернуть таким манером, будто я вам помогаю семенами и прочим и держать наш уговор в тайности польза вам и мне.
— Игнат обрадовался, но тут же насторожился. Пискун мужик с худой славой, ну, как вздумал объегорить? Чужая душа потемки, никаким ее фонарем не просветишь. Но он сразу же устыдился своей подозрительности. Думать о человеке плохо, когда он ничего плохого тебе не сделал, не сказал, грех великий. Не потому ли на земле столько зла, что никто друг другу не верит…
Читать дальше