Евгений Иванов - Меткое московское слово

И конечно, старики. Интерес к ним он пронес через всю жизнь. Меж его знакомых было множество людей, родившихся в первой половине XIX в., а один из них, фельдфебель Зорин, бывший будочник, был участником войны 1812 г. Этот старый солдат, писал Е. Иванов, «с гордостью готовился к выступлению на юбилейных торжествах в память Отечественной войны и поражения Наполеона. На груди его красовалось восемнадцать крестов и медалей, а в память бытности старшим будочником сохранял он нарукавные нашивки. От него мне удалось много почерпнуть для своих бытовых записей». [23] Иванов Е . Из очерков о старом быте. (Рукопись, ЦГАЛИ.)

Волга и Заволжье, Нижний Новгород, где до двадцати шести лет прожил Е. Иванов, долгие годы были как бы заповедной территорией старого русского быта, песен, обрядов, старинных ремесел. Нижегородские купцы, бывалые люди, старики-мастеровые, мужики — посетители его двоюродного деда, П. Г. Суслова, ходатая по крестьянским земельным делам, — вот круг людей, хорошо знакомых ему с детства. «Люди, люди всех видов, состояний и возрастов, — вспоминал позже Е. Иванов о родном городе. — Грузчики с „ярмом“ для таскания тяжестей и железным крючком на веревочном обрыве, матросы буксирных пароходов в клеенчатом картузе, воры; просто бездомные и не могущие найти заработка; опустившиеся до последней степени, с разбитым до ссадин и кровоподтеков лицом, простоволосые проститутки; спившиеся мастеровые; холодные тверские сапожники — и фартуке, с сумкой через плечо и железной „ногой“ на деревянном шестике». [24] Иванов Е . Об А. М. Пешкове и его городе. — В сб.: О Горьком — современники. М., 1928, с. 160.

При самом первом знакомстве с работой Е. Иванова во всем ее объеме в памяти сразу всплывает имя его земляка — замечательного писателя и знатока поволжского и заволжского быта, жизни старообрядцев, купцов, крестьян, мелких торговцев, ремесленников — П. И. Мельникова (Андрея Печерского). Материал в какой-то мере совпадает, но сразу видны и отличия, которые и говорят о своеобразии подхода Иванова. Мельников-Печерский, как и ученые-фольклористы, особое внимание уделял, так сказать, празднично-игровой стороне жизни крестьян. Он подробно описывал колядки, купальские игры, свадьбы, крестины, в его романах мы найдем десятки подлинных песен, бывальщин, заговоров. Вспомним хотя бы замечательные по выразительности образцы «вещбы», вложенные в уста знахарки Егорихи в романе «В лесах», или «наговор» Дарьи Сергеевны в романе «На горах». Собственно ремесла и связанное с ними слово интересуют Мельникова-Печерского уже гораздо меньше.

Е. Иванова в первую очередь как раз интересует ремесло, повседневный труд народа. Исходя из положения, обоснованного в трудах выдающихся русских ученых Ф. И. Будлаева, А. Н. Веселовского, И. И. Срезневского, А. А. Потебни, А. А. Шахматова: история слова — это история народа, его жизни и быта, Е. Иванов рассматривает слово вместе с бытовыми реалиями, предметами повседневного обихода, постоянно окружающими человека на работе и в частной жизни, вместе с конкретными трудовыми ситуациями — как сказал бы языковед, в единстве лингвистических и экстралингвистических характеристик. Его книга — своеобразная энциклопедия ремесел, многие из которых навсегда исчезли. Выразительно и живописно изображает Е. Иванов процесс работы людей самых разных профессий. Вот, например, как точно и наглядно описывает он (во второй части) труд обечников, или обечаечников, — мастеров по изготовлению деревянных ободьев для сит и решет: «Спилок осинового дерева по кругу делился и распиливался на шесть „горбушин“, которые помещались в жарко натопленную печь, отвечавшую по размерам общему количеству заготовленного материала. Здесь дерево „запаривалось“, „томилось“, или „нежилось“, в продолжение десяти — шестнадцати часов, в зависимости от его сорта и крепости. Размягченные от тепла „горбушины“ дерком разделяли на „лубы“ или пласты; вбивая в делаемые им углубления клинья, „кляпки“, таким путем окончательно раздирали его на части. Пластины „приравнивали“ ножом, „стригли“, ровняли их края и основательно прочищали скобелем, утоньшая в концах. Первая заготовка пластины вновь поступала „на томление в вар“, т. е. опускалась в кипящую воду особого, помещавшегося возле печи, чана и „мучилась“ над „пылом“. Троекратное повторение процедуры окончательно размягчало их, и каждая пластина в отдельности перегибалась на „мялке“, т. е. на укрепленном в стояках бруске, имевшем два сквозных, соответствовавших ширине пластины, отверстия, из которых одно было несколько уже другого. Вводя в более широкое всю пластину, утоньшенные концы ее закрепляли с двух сторон в свободном прорезе, догибая их впоследствии руками, сортируя и „бунтуя“ или увязывая в десятки».