Я худел, терял граммы, которые складывались в килограммы. День за днем. И ночь за ночью, потому что спал я скверно. Эмма все пеклась обо мне, вкусно готовила, украшала еду узорами из огурцов и морковки, но толку от этого было мало. Вкуса я не чувствовал, еда вставала в глотке опилочным комом, ел я просто потому, что деваться было некуда, иначе я просто выдохся бы. Я знал, что Эмма хотела бы каждый день подавать к ужину мясо, но она экономила. Мы ведь оба видели, как потихоньку беднеем, хоть и помалкивали об этом.
В последнее время мы вообще почти не разговаривали. И творилось с нами что-то не то. Я скучал по Эмме, и она вроде как была рядом, но, с другой стороны, совсем от меня отдалилась. Хотя, может, это я находился где-то не здесь.
Эмма шмыгнула. Мне захотелось обнять ее, как прежде, но что-то мне мешало. Ее слезы превратились в гигантский водопад, и теперь мы с ней стояли по разные его стороны.
Я попятился, надеялся, что выскользну за дверь, а она и не заметит.
Но она вдруг обернулась:
— Ты же видишь, что я плачу! (Я не ответил — не нашелся.) Иди сюда, — тихо позвала она.
Она впервые меня об этом попросила. Но я не двинулся с места.
Эмма ждала, зажав в одной руке картофелечистку, а в другой — картошку. Я тоже ждал. Надеялся, что пережду и она сама успокоится. Но на этот раз вышло иначе.
Она тихо всхлипнула:
— Тебе плевать.
— Что за чушь. Разумеется, нет, — возразил я, но глаза отвел. Она протянула ко мне руки. — Чего реветь-то? Легче от этого все равно не станет.
— Но если мы не будем друг друга утешать, то станет еще тяжелее. — Она, по своему обыкновению, перевернула мои слова с ног на голову.
— Оттого что я сейчас начну тебя утешать, ульев у нас не прибавится, и пчел тоже, и маток. И меда.
Она уронила руки и отвернулась.
— Иди работай. (Но я стоял на месте.) Иди работай! — повторила она.
Я сделал шаг к ней. И еще один. Отсюда я вполне дотянулся бы до ее плеча. Запросто. И это помогло бы. Нам обоим.
Я протянул руку, но Эмма этого не заметила — она уже выудила из раковины с грязной водой следующую картофелину и, привычно орудуя картофелечисткой, соскабливала кожуру, как сотни раз прежде.
Вытянув руку, я стоял посреди кухни, еще немного — и я бы дотянулся до Эммы.
И тут зазвонил телефон.
Рука у меня опустилась, я вышел в коридор и снял трубку.
Молодой женский голос поинтересовался, нельзя ли поговорить со мной. Я ответил, что она уже со мной разговаривает.
— Это Ли посоветовал к вам обратиться, — сказала она, — а с ним мы вместе в школу ходили.
— Ясно.
Значит, голос меня обманул и она вовсе не такая молодая.
Говорила она быстро, и язык у нее был подвешен хорошо. Сказала, что работает на телевидении и что они снимают фильм.
— О СРПС.
— И что?
— О Синдроме разрушения пчелиных семей. — Она проговорила это медленно и четко.
— Я в курсе, что такое СРПС.
— Мы работаем над документальным фильмом, в котором рассказываем о гибели пчел и о том, к каким последствиям это может привести. А вам ситуация знакома не понаслышке.
— Это вам Ли рассказал?
— Мы хотим положить в основу фильма личные истории.
— Личные истории? А-а, понятно.
— Мы могли бы как-нибудь приехать к вам, чтобы вы показали нам пасеку и рассказали о том, что чувствуете?
— Рассказать, что чувствую? Да особо и рассказывать нечего.
— Нечего? Ну как же! Наша цель — это как раз показать, как катастрофа влияет на каждого из нас, как она разрушила дело всей вашей жизни. Ведь с вами именно это и произошло, верно? И что вы теперь ощущаете?
— Дело всей моей жизни? Да все с ним в порядке! — выпалил вдруг я. Ее тон мне отчего-то не понравился. Она словно с увечной собакой разговаривала.
— Вот как? А я так поняла, вы потеряли всех ваших пчел, разве нет?
— Это верно, но я уже новых завел.
— Ах вот как… — Она умолкла.
— Летом рабочие пчелы живут всего несколько недель, — сказал я. — Новые ульи завести — дело нехитрое.
— Понятно. Значит, сейчас у вас уже появились новые ульи?
— Так и есть.
— Отлично! — обрадовалась она.
— Это почему?
— Вы нам пригодитесь. Просто чудесно! Вас устроит, если мы приедем на следующей неделе?
* * *
Я повесил трубку. Ладонь вспотела. Меня покажут по телевизору. Я им «пригожусь». Отвертеться не вышло. Я, конечно, попытался, но она меня уболтала. Спорить с ней оказалось даже хуже, чем с Эммой.
Государственный телеканал. Вся Америка увидит. Боже ж ты мой.
На пороге появилась Эмма с полотенцем в руках. Глаза у нее были красные, но, к счастью, сухие.
Читать дальше