Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

— Ты разговариваешь с моим гостем так, словно он у тебя в батраках, — у Данела сошлись на переносице брови. — Если есть для него работа, приноси сюда — он здесь живет.

Степан растерянно посмотрел на сотрапезника.

— Да, да, — тот положил руку ему на плечо, — мой дом, Степан, — это твой дом. Места хватит, фасоли тоже хватит. Я все сказал.

— У тебя мыши подохли с голоду, — презрительно процедил сквозь зубы Тимош, — и сакля вот-вот завалится.

— Нехорошо, находясь в чужом доме, оскорблять его хозяина. Теперь я понял, да сбудутся твои молитвы, почему твоя фамилия — Чайгозты [7] ногайское прозвище скупого человека. .

Тимош даже зубами скрипнул.

— Чтоб тебя небо ударило! — прохрипел он, наливаясь фиолетовой синью, словно рассерженный индюк. — Моя фамилия Хестанов и, клянусь Уациллой, это нисколько не хуже, чем Андиев.

— Э, сравнил, — фальшиво хохотнул Данел. — Мой прадед был князем.

— Воробей хвастался перепелу, что от орла произошел, — скривил в ухмылке губы Тимош. — А я так думаю: зачем воробью орлом называться, если приходится навоз клевать?

Теперь настала очередь Данела потемнеть от еле сдерживаемого гнева.

— У перепела только и достоинства, что жирное гузно, которое он нагулял в чужом просе. Но придет охотник и нашпигует ему гузно дробью.

— Уж не из этого ли ружья? — кивнул Тимош головой в сторону висящей на стене кремневки.

— Ты напрасно улыбаешься: из него мой предок убил своего кровника.

— Ого! Хозяин, кажется, угрожает гостю в собственном доме?

— Не я первый поднял грязь со дна колодца. Но ты не бойся: Данел не нарушит обычая.

— Хестановых никто еще не обвинял в трусости, — с этими словами Тимош пошел к выходу. У порога обернулся, добавил с ненавистью: — Запомни, Данел, этот день и час...

Едва за Тимошем хлопнула входная дверь, как в комнату вошла грузная старая женщина в черном сатиновом платье и с таким же черным платком на голове. Если на пивную бочку поставить бочонок и напялить на это несложное сооружение платье, получится довольно точное подобие этой расплывшейся во все стороны старухи. Степану бросились в глаза выглядывающие из–под платка тяжелые серьги-кольца, оттянувшие мочки ушей едва не до шеи, складчатой и темной не то от рождения, не то от долговременного пренебрежения баней.

— Зачем, хозяин дома, ты обидел соседа? — проговорила низким мужским голосом вошедшая и оперлась тяжелой рукой о покосившуюся притолоку. — Тимош не даст вам теперь муки в долг. Чем накормит Даки твоих детей, когда станет пусто в кабице [8] кладовая (осет.) ?

— Если курица во дворе начинает клевать петуха, последнего следует положить в лапшу, — сдвинул снова брови Данел. — Передай нашей жене: пусть вспомнит, как вела себя ее мать, когда у ее мужа были гости. Ты хороший фандыр [9] музыкальный инструмент (осет.) в ее руках, но мы за нашим столом пока не нуждаемся в музыке. Можешь идти, я все сказал.

— Жаль, что гость не понимает нашего языка, а то ему пришлось бы услышать, что я тебе сейчас скажу...

— Это ты скажешь своему мужу, когда встретишься с ним в Стране мертвых, — перебил старуху Данел и вскочил на ноги. — Не испытывай моего терпения, женщина. Иди и передай нашей хозяйке, чтоб ей снова стать здоровой, как и при рождении, что забота о семье не ее ума дело.

Данел любил свою черноокую, когда–то стройную и веселую Даки. Он украл ее семнадцатилетней девушкой в соседнем хуторе, ибо бедному юноше нечем было заплатить ирад. И чего греха таить, Данел частенько позволял любимой женщине, что называется, «вить из мужа веревки», чем сильно вредил себе в глазах окружающих.

— Думал, завернул в бурку ангела, а развернул дома — оказалось, украл черта, — ворчал он, выпроводив старуху на женскую половину дома и принимаясь за ячменную похлебку. — Характер у нее знаешь какой! Не баба — джигит, — Данел поцокал языком. — Вот только сына долго не могла мне подарить...

Вспомнив о сыне, он так и засиял гордой улыбкой:

— Пойдем, дорогой, посмотришь моего джигита..

Но едва мужчины шагнули на женскую половину, где по соседству с печью, за ситцевой занавеской лежал на нарах завернутый в пеленки младенец, как перед ними рассерженной квочкой встала авгадгас — повивальная бабка — старая Мишурат Бабаева, та самая, что заходила только что в уазагдон и про которую говорили на хуторе, что черт ей не такой уж дальний родственник, ибо их не раз видели вместе катающимися по ночному небу на метле. Она всего лишь полчаса назад продела новорожденного через отверстие в чесалке для шерсти, вживила ему в мочку правого уха медную сережку — амулет долголетия, сунула под его подушку ножницы, чтобы обезопасить малыша от проделок чертей и других представителей нечистой силы, и теперь в ее планы вовсе не входило подвергать своего подопечного воздействию «дурного глаза», каковой мог оказаться у этого русоголового пришельца.