Анатолий Баранов - Терская коловерть. Книга первая.

Пасха в том году выдалась ранняя. На дворе было еще прохладно. Особенно по утрам. Поэтому новорожденного поверх пеленок и байкового одеяла укутали отцовской шубой. Он лежал на соломе в арбе и сосредоточенно смотрел на купающуюся в солнечных лучах голубую звезду, словно пытаясь определить, не его ли это звезда, и если его, то какую судьбу уготовила она своему подопечному...

Рядом с ним, укрыв ноги полстью, сидела его будущая крестная мать Дзерасса. На ней черная шелковая шаль с ярко-красными цветами, синий суконный бешмет и длинная с оборками юбка, тоже синяя. Сразу видно, собралась девка не на посиделки к бабке Бабаевой, а в город на праздник.

— А ну, подвинься немного, — сказал ей Данел, держа в руках связанного барашка. Он положил барашка у стенки арбы, засунул в солому рядом с ним графинчик с кукурузной кочерыжкой в горле и, взяв в руки вожжи, крикнул в открытую дверь:

— Эй, ваше сиятельство, карета подана!

Из хаты вышел Степан, большой, улыбающийся. На голове — облезлый от долгой носки заячий треух, на ногах — сапоги-вытяжки, смазанные в дорогу чистым дегтем.

— Эгей, Красавец! — Данел хлестнул вожжой по линяющему боку мерина, и арба застучала по неровной дороге расшатанными колесами.

— Постойте!

Это Сона выскочила из дому, держа перед собой бутылочку с коровьим молоком для одномесячного братца; мать прихворнула и не может сопровождать своего сыночка на крещение в моздокский собор, до которого отсюда не много не мало двадцать пять верст.

— Так мы и к вечеру в церковь не попадем, — проворчал Данел, останавливая лошадь и ожидая, когда бутылка займет место в соломе рядом с графином, а подружки в последний раз обнимутся перед дорогой.

— Купи мне колечко такое, как у Веры Хабалоновой, — шепнула Сона Дзерассе и сунула ей под покрывало узелок с накопленными медяками.

— Ладно, — так же шепотом ответила подруга. — А почему ты не попросишь сделать это вашего жильца? — Дзерасса подмигнула в сторону разговаривающего с хозяином арбы русского парня. — Он бы для тебя и золотого колечка не пожалел, я–то знаю...

— Вредная! — Сона ударила подружку по руке. — Нужен он мне больно...

— А чего ж ты на него все время глаза пялишь и рубахи его через день стираешь?

— Да ну тебя! — Сона деланно рассмеялась и убежала к дому, только чувяки замелькали.

Данел снова хлестнул вожжой облезлого Красавца, и тот неохотно поволок арбу мимо взъерошенных, словно спросонья, хат, провожающих путников удивленными взглядами перекошенных окон: «И куда подались в этакую рань?»

Сразу же за хутором начиналась степь. Ровная, буровато-зеленая, усеянная бородавками перекати-поле. Ни кустика, ни деревца — куда ни поверни голову. «Гой ты, степь, ты степь, степь моздокская», —сказал про себя Степан словами старинной песни, шагая рядом с арбой и вдыхая всей грудью свежий, чуть горьковатый от полынной прели воздух: — И занесла же тебя, Степа, нелегкая в эту забытую богом сторону». Вспомнилась родная белорусская деревня, вся в зелени садов и окруженная с трех сторон сосновым лесом. Перед глазами встала зеркальная гладь озера, протянувшегося во всю длину Кочанихи. Любил Степан встречать утренние зори на берегу этого древнего водоема. Бывало, с отцом своим Шалашом (так прозвали чудака-псаломщика за то, что большую часть своей жизни проводил на рыбной ловле, ночуя в шалашах) сядут в лодку ранней ранью, заплывут к самому Чертову пальцу, огромному валуну, торчащему посредине озера, закинут удочки и смотрят, как начинают пламенеть макушки сосен от продирающегося вверх сквозь лесную чащу солнца, как плещут хвостами по розовой воде полупудовые лещи. Хорошо ловилась рыба в Кривень-озере. Вот только есть ее не с чем. Своего хлеба хватало хорошо если до Велика-дня. Наварят, бывало, ухи и стербают ее, что говорится, в одноручку. Скуповата белорусская землица, не балует хорошими урожаями, да и приход — самый бедный во всем уезде. Попробуй проживи с такой семьищей на жалкие гроши псаломничьего жалованья. И потому пришлось Степану, как старшему из братьев, наняться батраком к богачу Петру Шкабуре. Зашел как–то Шкабура в избу Андрея Журко, перекрестился на образа, небрежно сунул руку для пожатия хозяину и сразу же приступил к делу.

— Вот что, Андрюха, гляжу я, звон какая у тебя в хате жердина вытянулась, — ткнул он пальцем в стоящего у печи Степана. — Давай–ка мне его в работники. Три рубля в месяц, ну и с харчей долой. Чай, в закромах–то не густо? Одежа-обужа тоже мои. Ну как?