Владимир Войнович: Степень доверия [Повесть о Вере Фигнер]

Вот объяснение той «кровожадности», которая должна казаться такой страшной и непонятной и которая выразилась в тех действиях, одно перечисление которых показалось бы суду циничным, если бы оно не вытекало из таких мотивов, которые, во всяком случае, мне кажется, не бесчестны.

В программе, по которой я действовала, самой существенной стороной, имевшей для меня наибольшее значение, было уничтожение абсолютистского образа правления. Собственно, я не придаю практического значения тому, стоит ли у нас в программе республика или конституционная монархия. Я думаю, можно мечтать и о республике, но воплотится в жизнь лишь та форма государственного устройства, к которой общество окажется подготовленным, так что вопрос этот не имеет для меня особенного значения. Я считаю самым главным, самым существенным, чтоб явились такие условия, при которых личность имела бы возможность всесторонне развивать свои силы и всецело отдавать их на пользу общества.

И мне кажется, что при наших порядках таких условий не существует.

— Вы сказали все, что хотели? — спросил председатель.

— Да.

Она села, и никакие силы не смогли бы заставить ее говорить дальше. Она все сказала, она подвела черту. Теперь дело за судьями.

Председатель произносил слова четко и внятно: «…лишив всех прав состояния, подвергнуть смертной казни через повешение».

— Какой варварский приговор! — вырвалось у кого-то из защитников.

Варварский приговор! Она приняла его без страха и возмущения. В конце концов, она сделала все, что могла, и даже сверх того, что могла. Она устала. Устала бороться, устала жить.

На следующий день пришел надзиратель и сказал, что ее ожидают мать и сестра Ольга, которым разрешено свидание.

Во время следствия ей не раз разрешали свидания с матерью, и все они были тяжелы. Но на это свидание она шла, как на пытку. Сидеть и ощущать на себе скорбный взгляд матери, знающей, что это последняя в жизни встреча, — что может быть ужаснее?

И вот они сидят рядом в углу, а напротив, возле дверей, как полагается, два жандарма. Может быть, их присутствие даже к лучшему, при посторонних труднее предаваться своему горю.

Сидели молча. Того, о чем думали, не говорили. Неожиданно мать сказала:

— Газеты пишут, что Николенька выступает с большим успехом.

За годы, пока она училась в Швейцарии, готовила покушения и скрывалась от полиции, младший брат Николенька стал морским офицером, вышел в отставку, учился пению в Неаполе и там же дебютировал. Пел в Мадриде, Бухаресте. Знаменитый оперный певец. Сколько раз она пыталась представить себе его на сцене, но не могла и почему-то представляла всегда таким, каким видела в Казани, перед отъездом в Цюрих, — маленького, ушастого, в гимназической форме… Она задумалась и не слыхала, что говорит мать, ухватила только конец фразы:

— …все так делают…

— Что?

— Я говорю, — повторила мать, — адвокат считает, что ты должна подать прошение о помиловании.

Она посмотрела на нее с упреком:

— Мамочка, я вас прошу, не говорите мне об этом.

— Я ничего, ничего, Верочка, — смешалась мать. — Я только передаю то, что сказал адвокат.

До последнего дня мать не вмешивалась в дела дочерей, не пыталась навязывать свою волю. Но сегодня…

Два дня назад, когда они виделись в перерыве между заседаниями суда, мать вдруг сказала:

— Дай мне слово, что исполнишь мою просьбу.

— Никогда не дам, не зная, в чем дело, — ответила Вера. — Уж не хотите ли вы взять обязательство, что я не покончу с собой?

— Нет, — сказала мать. — Я знаю, что могут быть обстоятельства, когда смерть — наилучший исход.

Теперь вопрос о самоубийстве отпал сам собой.

Старший из сидевших у двери жандармов посмотрел на часы и равнодушно сказал:

— Дамочки, пора прощаться.

— Сейчас, сейчас, — поднялась мать. — Дитя мое. — Она перекрестила дочь и стала целовать, пристально вглядываясь, как будто хотела навсегда запомнить каждую черточку ее лица.

— Если бы я могла вместо тебя!..

Не договорив, она махнула рукой и, не оглянувшись, вышла быстро, боясь разрыдаться.

Теперь пришла Олина очередь, и она уткнулась лицом в грудь несчастной старшей сестры.

— Барышня, — хватал ее за плечо жандарм, — Пора вам уже, пора. А то смотритель ругаться будет.

— Иду. — Оля наконец оторвалась. — Верочка, — сказала она, пятясь к двери. — Я с тобой не прощаюсь. Я знаю, что царь тебя помилует. Дойдет до него — такие дела мимо него не проходят, — и он помилует.