Константин Шильдкрет - Бунтарь. Мамура

– Хоть и тяжко мне мыслить о сём, да верно знаю, что не жилец братец мой серед живых. А приберёт Господь душеньку его херувимскую, великую брань поведу я в те поры с Нарышкиными. Краше погибнуть, чем сызнова в неволю идти, в светлицу под запор вековечный! Да и всех-то нас, Милославских, поразвеют по ветру Нарышкины.

Родимица слезливо заморгала, вытерла подолом сухие глаза:

– А не бывать тому, Алексеевна, чтобы Нарышкины верх одержали! – И запросто, словно равная, приникла к животу Софьи. – Стрельцы чмутят! А и тошнёхонько иным придётся от них!

Царевна, как курица, облитая водой, сердито взъерошилась.

– Долго ль ты думала, дурка, покель додумалась радостями эдакими обрадовать нас!

– Долго, царевна, – смело уставилась Федора на Софью. – А что на радость тебе крамола стрелецкая, тому пригода есть.

Поднявшись с колена, постельница таинственно ткнулась губами в ухо царевны.

– Кровный твой, Милославский Иван Михайлович, сказывает, стрельцы-де во как облютели.

– Ну, и…

– Ну и, царевнушка, мерекает Иван Михайлович, авось не можно ли чужими руками жар загрести, перекинувшись на стрелецкую сторону. – Родимица перекрестилась. – А там видно будет, Ивану ль царевичу, а либо Петру на стол царский сести.

Лицо Софьи смягчилось. Чуть задрожали колючие чёрные тычинки на верхней губе, и на щеках проступили жёлтые пятна румянца. Она сдавила пальцами низенький лобик и крепко о чём-то задумалась…

Разыскав Ивана Михайловича, Родимица метнула ему поклон.

– Обсказала царевне.

– И как?

Федора приложила палец к губам и показала глазами на шагавшего в сенях дозорного.

Запершись с постельницей в тереме, боярин долго о чём-то шептался с ней.

Весь вечер Иван Михайлович просидел в светлице царевны Софья была так возбуждена, что, несмотря на тучность и обычную неподвижность, беспрестанно бегала из угла в угол и так пыхтела, как будто парилась в жарко истопленной бане. Короткая шея её побурела, на затылке проступал крупными каплями пот. Она то и дело всплёскивала руками; неожиданно вспыхивавшая на лице радость так же неожиданно сменялась страхом, сомнениями, безнадёжностью.

– А ежели верх застанется за Нарышкиными? – в сотый раз спрашивала царевна. – Что тогда содеем?

Но с сухого лица Милославского ни на мгновение не сходила глубокая вера в успех его затеи.

– Поглядела бы сама, каково ныне в стрелецких слободах. То ли жительствуют там воины государевы, то ли стан стоит вражий. Так и кипят-бушуют полки зелейным [33] Зелейное – пороховое. пламенем. Токмо подуй маненько, куда хошь перекинется.

Он спокойно погладил свою серую бородёнку и поймал за руку продолжавшую бегать по терему племянницу.

– Ты присядь—ко сюда.

Софья отдёрнула руку.

– Стан вражеский, сказываешь? – перекосила она лицо – Нам-то от того какие радости? Неужто не можешь уразуметь, что стрельцы, со смердами соединясь, не только Нарышкиных, Кремль с лика земли сотрут! Всех нас изничтожат! Им не мы на столе нужны, а разбойные Стеньки Разины!

Иван Михайлович хитро прищурился.

– Как выйдет, Софьюшка. А мы с Василием Васильевичем другое думаем. Стрельцы – все боле люди, торгом промышляющие. Им вольница крайняя ни к чему.

При упоминании о Голицыне царевна сразу обмякла.

Иван Михайлович ехидно про себя улыбнулся и, чтобы не упустить удобной минуты, с притворной отеческой нежностью засюсюкал:

– За глаголами государственными позапамятовал я, что давно князь Василий в Крестовой сидит.

Тяжёлой волной поднялись и расплескались под шуршащим атласом летника груди царевны.

– А ты бы кликнул его, – застенчиво потупилась она.

Милославский готовно пошёл из терема.

Прижавшись щекой к налою, Голицын сладко дремал.

Иван Михайлович подкрался к нему и больно шлёпнул ладонью по спине.

– Молишься, князь?

Василий Васильевич испуганно приподнял голову и перекрестился.

– Напужал ты меня, Иван Михайлович!

По-шутовски кривляясь, Милославский улыбнулся грязненькой, сальной улыбкой.

– Каешься всё? «Еже бо многоблудлив есьм аз пред тобою, владыко, и ко мнозим жёнам тяготеют телеса мои грешные»? Так, что ли, князюшко?

Но, увидев, что князь сердится, торопливо изменил тон:

– А ты не гневайся. Не по вражеству я, но по дружбе…

Они молча пошли по сырым и тёмным сеням. Голицына бpала оторопь. Ещё несколько мгновений, и – он знал это наверно – Милославский покинет его, оставив наедине с царевной. Нужно будет снова, как вчера, как третьего дня, как долгие уже месяцы, придумывать какие-то ласковые слова о любви, целовать её волосатое, изрытое угрями и оспой лицо, обнимать дряблое, всегда пахнущее едким, как запах псины, потом тело.