Лев Жданов - В сетях интриги. Дилогия

— Мило, прелесть! — широко, добродушно улыбаясь наивной прямоте Луизы, проговорил Павел. — Мне очень нравится ваша откровенность. И если не отучитесь от неё, навсегда сохраните моё расположение, обещаю вам, принцесса. Ничего я больше терпеть не могу, как экивоков и лукавства… А надо сказать…

Замечая, что Павел готовится пустить стрелу против своей матери и её двора, Мария Фёдоровна поторопилась помешать ему и прервала даже речь мужа новым вопросом:

— А как ваша матушка, принцесса Амалия? Представляю себе, сколько слёз при расставании было пролито с обеих сторон! И теперь, конечно, вы ещё не успокоились от тяжёлого чувства разлуки. Но верьте мне: постепенно все уляжется… А мы здесь постараемся, чтобы вы, принцесса, и ваша милая малютка-сестра не очень скучали, развлекались от тоски по своим близким.

С особенным сожалением глядит сейчас княгиня на Дорхен, которая кажется ещё меньше, ещё ребячливей в этой высокой придворной причёске и фижмах…

Потупила глаза девочка, чувствуя, что они краснеют, что на них готовы набежать слёзы, совсем неуместные в эту минуту, и нервно обвевает пылающее лицо пушистым страусовым опахалом, которое слегка вздрагивает в её тёплой, худенькой ручке.

Луиза поспешила на помощь сестре и быстро заговорила:

— Конечно, поплакали все. Но мама была довольна, что мы едем сюда. Она так нам и говорила: «Я уверена, её высочество, как и сама императрица, отнесутся к вам хорошо, заменят мою заботу и ласку их высоким вниманием… Только старайтесь заслужить эти ласки и любовь». Мы обещали. А теперь я и сестра чувствуем, что будем очень любить всех… Вас, ваше высочество… И вас, ваше высочество… — она обратилась к Павлу, который совсем добродушно и ласково кивал обеим своей большой, странной головой.

— А милых принцесс я сразу очень, очень полюбила! — закончила свою наивную исповедь Луиза, обращаясь к маленьким княжнам. И столько искренности было в этом открытом признании, что даже злой насмешник и скептик Ростопчин сочувственно кивал головой, а завистливая, хитрая Шувалова окинула победоносным взором всех, сидящих поблизости к ней, как будто желая подчеркнуть, что она открыла и привезла сюда эту жемчужину.

Продолжая дальше вести беседу, совсем овладела собою Луиза и даже незаметно стала сама рассматривать всех окружающих, о которых немало слышала и дома от матери, и по пути от Шуваловой. Последняя осторожно, — насколько было возможно открыть все невинной, чистой девушке, — познакомила её с важнейшими взаимоотношениями «большого» и «малого» дворов, равно и с главными деятелями в той и другой сфере.

Особенно привлекало внимание Луизы лицо самого Павла. Она все старалась вспомнить: где, кроме портретов, видела она другое, очень сходное с ним? Неожиданно вспомнила, удержаться не могла и весело улыбнулась, хотя и не совсем кстати: великая княгиня в эту самую минуту, подняв к небу свои тёмные влажные глаза, кокетливо, по привычке склоняя немного набок ещё красивую, моложавую очень головку, вспоминала о собственном прибытии в «этот далёкий, холодный Петербург», где судьба послала ей столько радостей и семейного счастья…

Официальный взгляд на Павла слился с быстрым ласковым взором, брошенным младшему Куракину.

Луиза, конечно, не заметила этого, как и никто другой, но великая княгиня, желая объяснить свою невольную и неуместную улыбку, сделала вид, будто адресовала её малютке-княжне Екатерине, так и не отходившей от красивой гостьи.

Между тем вот что припомнилось Луизе: на одной станции, недалеко от Петербурга, — несколько баб-торговок, подстрекаемые любопытством, подошли совсем близко и стали глазеть на проезжающих важных господ и дам.

Одна из них, ещё не старая, особенно врезалась почему-то в память девушке.

Широкое, скуластое лицо, толстые, выпяченные вперёд губы, особенно нижняя, обвисающие слегка щёки, вдавленный, широкий, приплюснутый нос с ноздрями, совершенно открытыми, курносый до смешного, маленькие, бойкие тёмные глаза навыкате делали бабу уродливо-забавной, похожей на жабу с человечьим, хитросмышленым, но добродушным лицом.

И на эту бабу походил Павел до чрезвычайности. Даже общее выражение лица его было чисто бабье, особенно в минуты благодушия.

Когда же он хмурился и старался казаться суровым, властным, мягкость исчезала, лицо искажалось неприятной, отталкивающей гримасой, и облик жабы сильнее проступал на этом человеческом лице.

Среди неожиданно наступившего молчания — подал голос цесаревич и сипло, отрывисто, как всегда, заговорил: