Михаил Ломоносов - Жажда познания. Век XVIII

— Уж теперь-то, Михайло Васильевич, извольте шубу купить! Поскольку вы государыней отмечены и награждены. Вам не след более в тулупе расхаживать.

— Да уж так отмечен, Симеон, — грустно ответил ему Ломоносов, — что не знаю даже, как сегодняшний день переживу.

Из всего происшедшего Симеон пока углядел одну лишь чистую полезность: Ломоносов из напрасного заключения указом царицы освобождён и деньгами одарён. Только Ломоносов совсем не чувствовал себя награждённым, он томился ожиданием и, хотя твёрдо постановил себе пройти через предстоящее унижение, всё же настроение имел прескверное. Но Симеон, штоф которого теперь наполнялся ежедневно, а то и по два раза в день, лишь осуждающе покачал головой. Затем, сказав, что господь бог не оставляет страждущих и вознаграждает за веру и доброту, удалился на миг в привратницкую за малой чаркой.

Ломоносов, как к лобному месту, направился к залу Конференции, потом замедлил шаг и, чувствуя, что не в силах сидеть там, смотреть, как все собираются, и ожидать начала, свернул и до самого времени открытия простоял в книжной палате у заиндевевшего окна.

Затем началось действо. Ломоносов был выставлен к кафедре, но не для научного объявления, а ради позорища и унижения. Зал собрался полный [74] ...зал собрался полный... — в перечне присутствующих на Конференции автор допускает отступления от исторической точности: И.-Х. Буксбаум умер в 1730 г., а Х.-Ф. Гросс после дворцового переворота 1741 г. был арестован и в 1742 г. застрелился, о Байере и Гольдбахе см. выше. , никто не манкировал такой случай. Но выражения на лицах были не у всех одинаковые.

Довольно кивал головой Шумахер, по-кабаньи приподняв верхнюю губу и обнажив зубы, улыбался толстый Силинс. Издевательски-насмешливо уставился на Ломоносова Винсгейм, а на всегда злющей физиономии Бакштейна очки сегодня блистали особо торжествующе. Радовались Вейбрехт, Миллер, Буксбаум, Гросс, Делиль [75] Делиль Иосиф-Николай (1683—1763) — профессор Петербургской Академии наук и директор её Астрономической лаборатории, тайно переправлял в распоряжение французского правительства подлинники и копии русских карт, после отъезда из России опубликовал их без ведома академии, в адрес которой обратился с письмом оскорбительного содержания. , Байер, Гольбах...

Грустно и сочувственно смотрел на Ломоносова Адодуров, насупился Попов; в заднем ряду виднелись огорчённые лица Крашенинникова, Протасова, Котельникова. Алексей Широв, нашедший Ломоносова в книжной палате и проводивший до зала, всячески утешал и говорил, что не надо так огорчаться, что всё сие пройдёт, а наука останется. И даже величавый асессор Теплов, ныне уже редко замечавший своих однокашников, сохранял на лице приличествующее случаю серьёзное выражение и, вдруг рассердившись, зло цыкнул, осадив не в меру развеселившихся шойбесов [76] Шойбес — искажение немецкого «шойблеген», в данном случае — преодолевший робость в учении, то есть вступивший, пролезший в науку. — Геллера и Трускота.

Ломоносов по-латыни начал извинение. Сдерживая голос, старался, чтобы он звучал ровно, чтобы волнения не очень видно было, чтобы не отдать лишнего на потеху недругам; ничего сверх того, что написано.

— Я, нижайший, прошу господ профессоров простить и извинить меня... — говорил он и далее перечислил господ профессоров поимённо. Перебирал свои вины и просил прощения, перечислял господ профессоров и кланялся. А в голове билась обида, билась и рвалась наружу, туманом застилая глаза, мешая говорить. Одной лишь волей держал чувства в узде: «Нельзя срываться! Нельзя! Ведь они только того и ждут!»

И он торжественно объявил, что «не желал сколько-нибудь посягать на доброе имя известнейших господ профессоров», и опять с поклонами имена оных профессоров перечислял. Насмешливые и торжествующие, презрительные и высокомерные, не свои, не русские лица мельтешили перед ним, качались, сливаясь в единое рыло, мерзкое, отвратное, чужое. Спазм давил горло. Губы излагали округлые латинские периоды, а в голове мутилось, наплывала ярость, охватывало желание вздыбиться. Но затем вновь побеждала решимость и проступало твёрдое: «Через всё пройду ради науки! Через всё! Она того стоит!»

И он шёл медленно, как сквозь строй, корчась и рыдая душою. И лишь великая убеждённость в своей изначальной правоте и вера в будущее помогали ему не упасть.

Ломоносов чувствовал свою силу, чувствовал великое рвение к наукам. Он ощущал свой ум и понимал, что способен на многое. Впереди была долгая, с большими победами, жизнь. Впереди было открытие и утверждение Закона Ломоносова! Для этого стоило пройти всё.