Сьюзен Зонтаг - Поклонник вулканов

— Да, Кэтрин, Кэтрин, я совсем забыл. А где это вы?

Их интимные отношения теперь казались сновидением.

— Я обычно слушал ее музыку будто завороженный, — отозвался как-то Уильям много лет спустя об игре Кэтрин. — Ни один другой музыкант не вызвал во мне такого восторга, как она. Даже не представляете себе, насколько прекрасно она играла, — говорил он, вспоминая ее исполнение произведений разных композиторов. — Казалось, что она не просто играла, а сама сочиняла музыку, наполняя ее смыслом, и музыка лилась прозрачным, ничем не оскверненным потоком. Искусство и личность сливались в ней в единое целое. Она вращалась в самом центре неаполитанского двора, но оставалась ангельски чистой, морально неиспорченной.

Поскольку в те времена, восхваляя добродетели женщины, было принято называть ее ангелом или святой, Уильям старался, чтобы его слова воспринимались не просто как обычное почитание, а проявление глубоких искренних чувств.

«Нужно знать, что из себя представлял в то время неаполитанский королевский двор, чтобы по достоинству оценить значение моих слов, — вспоминал впоследствии Уильям. — Никогда прежде не доводилось мне встречать столь божественно мыслящего небесного создания».

Совершая короткое путешествие по северу Италии, во время которого он сделал бесполезную остановку в Венеции (лишь повздыхал по тому мальчику, а встретиться с ним так и не довелось), Уильям все время продолжал писать Кэтрин, делясь с ней своими безумными фантастическими мыслями, которые мог доверить лишь ей одной. И заявляя о том, что, обладай он достаточной силой духа («меня совершенно не интересует, знают ли другие о моих фантазиях или нет»), изменил бы свое твердое намерение вернуться в Англию, а вместо этого сразу бы приехал обратно в Неаполь. Ничто не смогло бы сделать его более счастливым, лишь бы провести еще несколько месяцев в компании Кэтрин, встретить вместе с ней весну, читать ей книги под любимой скалой на мысу Позиллипо и слушать, как она играет.

В письме, отправленном из Швейцарии, он пишет о музыке, которую сам сочинил: «Читали ли вы когда-нибудь о гномах, прячущихся в глубоких ущельях среди огромных гор? Странные, необычные звуки издает сейчас мой клавесин, и это та самая музыка, под которую в моем воображении танцуют эльфы и гномы — живо и энергично. Всего лишь несколько смертных и мы, любезная Кэтрин, в их числе, можем расслышать слова, что шепчут в темное время окрестные скалы».

Вот еще одна выдержка из его письма: «Как же мне жаль, любезная Кэтрин, что приходится отказаться от надежд провести весну в Портичи и поехать погулять в дикие заросли Калабрии вместе с вами. Я буду все время молиться и просить Господа Бога, чтобы вернуться к вам и слушать вас часами, беспрерывно. Больше всего меня волнует то, что мы снова не увидимся в течение длительного времени. Я не смею надеяться встретить когда-нибудь другого человека, столь глубоко и верно понимающего меня. Не замедлите дать мне знать в любое время, если станете сожалеть о благодарном и любящем вас…»

Пересекая Альпы, Уильям сообщал, что воздух там чище и прозрачнее, чем в любом другом месте, где ему приходилось вдыхать его. Он подробно описывал долгий путь, когда ему довелось пересечь множество долин, окаймленных скалами и наполненных ароматом цветущих пахучих трав, а также рассказывал о своих мысленных путешествиях, где он был вынужден прыгать с камня на камень и возводить замки в стиле Пиранези на вершинах неприступных гор.

И еще он писал, что никогда не перестанет думать о ней. «Только вы одна можете представить, какие мудреные мысли обуревали меня ясным морозным вечером, когда на небе четко виднелась каждая звездочка, — говорилось в его письме. — Жаль, что вы не слышали, что нашептывал мне ветер. А я слышал о странностях во Вселенной, и в ушах у меня звенели голоса, раздающиеся в эфире. Какой же сонм различных голосов доносил до меня холодный ветер, дующий на эти громадные фантастические горы. Я все время думаю о вас, которая находится сейчас там, где всегда лето».

В Неаполе в ту пору зима выдалась необычайно холодной. Здоровье Кэтрин стало резко ухудшаться. Ее домашний врач, пожилой доктор Скотт, поселившийся в Неаполе много лет назад морщинистый человек с высохшей кожей (глядя на него, она каждый раз вспоминала гладкие щеки Уильяма), бросил свои дела и почти все дни проводил в посольском дворце, чтобы наблюдать за больной.

— Неужели я настолько больна, что вы примчались сюда издалека? — спросила она.