Александр Лавров - Ренегат

Старик Тадзимано, напротив того, был величественно спокоен.

Несколько секунд прошли в тяжелом молчании. Он смотрел на своего врага гордо и властно, как бы чувствуя его смущение и как бы провидя его истинные причины.

– Да, не говорите, – продолжал с прежней торопливостью Павел Степанович, – лучше скажите о вашем сыне. Он такой милый, общительный молодой человек… У вас есть еще сыновья?

– Есть! – усмехнулся старик. – Трое.

– Да? Трое? Вы богач!.. Да! Теперь я понимаю, почему молодой человек православный. Вы ведь, конечно, тоже православный? Синтоизм, само собой разумеется, прекрасная, но все-таки языческая религия, и природного православия никто на него не променяет. Потом я слышал, что на этих Японских островах очень много православных. Наконец, у вас многие, как меня уверяли, говорят по-русски… Так ведь это?

– Да, русский язык у нас распространен…

– Русский язык и православие! И еще смеют говорить о войне!.. Меня просто поражают эти нелепые слухи… Как можно говорить о кровопролитии, осложнениях, когда налицо два таких могучих фактора единения…

– Скажите, – перебил Кучумова Тадзимано, – разве вас не интересует цель моего посещения?

– Из чего вы это заключаете?

– Вы слишком отклоняетесь в сторону и среди массы всевозможных вопросов не предложили мне самого главного: зачем я явился к вам…

– Я считаю такой вопрос неделикатным…

– Между тем он интересен и для меня, и для вас…

– Разве? – Кучумов принужденно засмеялся и сказал: – Тогда позвольте мне предложить вам его…

– Ответ мой будет иметь форму вопроса. Вы, господин Кучумов, не узнаете меня?

– Нет, – произнес он, – я вас никогда не видал… Да и где я мог вас видеть?

– Вглядитесь в меня, напрягите свою память…

– Вы… вы… ты! – вдруг вырвался вопль из груди Кучумова.

– Да, это я… – спокойно подтвердил Тадзимано. – Узнал?

Кучумов смотрел на своего неожиданного гостя ничего, кроме ужаса, не выражавшим взглядом. Тадзимано же смотрел на него сверху вниз, и взгляд его выражал спокойствие и уверенность и в своем преимуществе, и в своей силе.

– Долго же ты меня узнавал, Павел, – тихо заговорил он, – палачи обыкновенно навсегда запоминают черты лица своих жертв, а ты вот забыл… Неужели все эти годы твоя совесть молчала? Неужели ты ни разу не вспомнил меня?

– Оставь! – простонал Кучумов, опускаясь на прежнее свое место. – Оставь, если ты христианин, если у тебя в душе сохранилась память о завете Христа… Не мучай…

– А разве тебе, Павел, тяжело?

– О-о-о! – простонал бедняк. – Если бы ты мог взглянуть в мою душу – ты ужаснулся бы сам… Ужаснулся бы, потому что никакие слова не могут выразить то, что творится там… Годы, столько долгих лет давил меня ужасный, невыносимый кошмар. За мгновения лихорадочного, призрачного счастья я поплатился целыми годами муки… Твой образ ни на шаг в эти годы не отступал от меня. Где бы я ни был, что бы я ни думал, ты был всегда со мной, ты шептал мне на ухо не проклятья, нет, не слова упрека… Я слышал, как в моих ушах звучали твои слова ласки, участия… Да! Если бы ты проклинал меня, мне было бы легче.

– Это говорила твоя совесть, Павел! – коротко проговорил Тадзимано.

– Да, совесть… – прошептал Кучумов.

– Я же, поверь мне, никогда не вспоминал о тебе со злобою, с проклятьями. Слышишь, никогда!

– Да? – оживился Павел Степанович. – Правда ли это, Ни… Николай?

В тоне его голоса звучали и радость, и надежда.

– Правда, – величаво наклонил голову Тадзимано, – ты мне можешь верить, я почти никогда не лгу… Да ты сейчас и сам убедишься в моей искренности… Я тогда, в тот страшный год, когда на меня обрушилось тяжелейшее испытание, возмущался, роптал, я горел страшной жаждою мести, и не к тебе только одному, нет, я жаждал страшной мести всем осудившим меня, невиновного, отторгшим меня только за то, что я возмущался совершенной надо мною величайшей несправедливостью… Ты помнишь, Павел, меня сослали на Сахалин… Этот остров, который в других руках был бы земным раем, уголок земли, где неисчислимые богатства щедро разбросаны повсюду, недальновидные люди сделали убежищем отверженцев. Щедрые дары Божии попираются в этой сокровищнице ногами тягчайших преступников… Скоро все изменится, но тогда, да и теперь еще все это было так, как я говорю… Я очутился среди кровожадных убийц, среди извергов, среди зверей, только по ошибке носивших образ и подобие Божие… Я, не виновный ни в чем! Постигаешь ли ты, Павел, весь тот ужас, в котором я очутился?..