Александр Лавров - Ренегат

– И молодой человек отправился отыскивать своего отца? – спросил Куманджеро.

Контов не успел ответить на этот вопрос.

С улицы, через широко раскрытые окна, к ним донесся оглушительный и беспорядочный бой барабанов, невыносимо нестройные звуки труб, крики и даже выстрелы.

– Это что? – вскочил Контов.

– О, не беспокойтесь, – остановил его Куманджеро, – это обычное здесь напоминание о митинге.

– Ах да! – вспомнил Андрей Николаевич. – Разве уже пора?

– А вы все-таки пойдете?

– Я уж так наметил себе…

– Не смею задерживать! – пожал плечами японец. – Но вы, кажется, хотели что-то спросить у меня?

– Я вам рассказал всю печальную историю в надежде, что вы, может быть, слыхали уже ее, но теперь я уверен, что она вам неизвестна.

Куманджеро ответил не сразу.

– Вы завтра отправляетесь в мою страну, я тоже. Мы во всяком случае встретимся на пакетботе, и у нас будет достаточно времени поговорить обо всем… Если вы позволите, то на островах моей родины я буду вашим Вергилием [1]  Публий Вергилий Марон, знаменитый поэт Древнего Рима, жил с 70 по 19 год до н. э. Итальянский поэт Данте Алигьери в своем великом произведении «Божественная комедия» берет его, как мудрейшего человека, в путеводители в своем путешествии по аду. .

– Благодарю, благодарю вас! – вскричал Контов.

– О, не благодарите! – скромно возразил японец. – Вспомните, что я человек коммерческий и главною целью жизни ставлю выгоду, а на вас я имею некоторые небескорыстные виды.

Барабаны, трубы и гомон раздались под самыми окнами кабачка. Андрей Николаевич подошел к окну и выглянул в него. Под окнами он увидел то, что в России обыкновенно называется «процессией». Двое рослых парней несли на длинных шестах флаги; впереди них бежала гурьба мальчишек и подростков, оглашая воздух неистовыми криками. Между флагами шли четверо негров – двое с барабанами, двое с трубами – и производили посредством своих инструментов невозможный шум. За ними следовала толпа всякого люда, очевидно, не знавшего, куда девать свое время.

У дверей гостиницы вся эта толпа с музыкантами во главе остановилась, и вперед выскочил высокий сухощавый янки в помятом цилиндре и сильно поношенном фраке, из-под которого был виден не менее грязный жилет со звездами вместо цветов на груди.

– Джентльмены! – хриплым, надорванным голосом заорал он. – Все на митинг! Спешите, спешите! Вам предстоит счастье услыхать речи лучших ораторов Запада о некоторых событиях, одна весть о которых обледенила ужасом ваши кроткие сердца. Спешите, спешите! Вы можете высказывать свое мнение сами, вы присоедините и свои голоса к громовому протесту всех свободных граждан великой североамериканской унии. Спешите, спешите! Вы должны идти, это ваш святой долг, ваша священная обязанность. На митинг! На митинг!

Проорав все это одним духом, джентльмен в цилиндре махнул рукой неграм, и те сейчас же подняли свой прежний шум. Затем процессия повернула и пошла далее.

– О, чтобы их нелегкая растрепала! – услыхал за собой Контов.

Он обернулся. Позади него стоял Иванов, заспанный, взлохмаченный, зевающий, сердитый.

– Проснулся, Вася? – ласково спросил его Андрей Николаевич.

– Уснешь разве? Только было хороший сон начал грезиться, а тут вот тебе и на!

Иванов совсем разворчался.

– Ну уж и страна, ну уж и хваленые американы! Да у нас бы за эдакое нарушение общественной тишины всех на Казачий отправили… а тут хоть бы что… Как будто так и следует… А где же япошка? – спохватился он. – Сгинул, нечистая сила? Верно, тоже на митинг побег…

Куманджеро не было в зале кабачка, и Контов не слыхал, как он ушел.

– Что, обманул он тебя? – засмеялся Андрей Николаевич.

– Оммануть не омманул, а все-таки как будто так и не следует…

– Увидитесь еще… на одном корабле поедем…

– Знаю, говорил он… А ведь какой привязчивый, желтая морда! Теперь что же, Андрей Николаевич, мы будем делать? Выпить разве да опять спать завалиться? Эй, прислужащий!

Негр понял, что хотел показать ему несколькими своеобразными жестами этот иностранец, и притащил виски.

Андрей Николаевич только плечами пожал, но не сказал ни слова. Он поспешил пройти в свою комнату и переменил костюм. Митинг интересовал его. В своих скитаниях по штатам Контов никогда не упускал случая побывать на таких собраниях.

Он воображал, что все они являются истым выражением гражданской свободы, упивался казавшимися ему необыкновенно смелыми речами ораторов и даже не замечал, что эти речи в огромном большинстве случаев состояли только из трескучих фраз, обильно приправленных патетической жестикуляцией. Перед тем как перебраться на американский материк, Контов побывал и в Берлине, и в Брюсселе, и в Париже, и в Лондоне. В берлинских пивных ему пришлось слышать ораторов социал-демократической партии, призывавших немецких рабочих к ожесточенной борьбе с капиталистами; в Брюсселе Контов бывал на сходках рабочих, совершенно спокойно обсуждавших условия еще предстоящих только стачек. На этих сходках мирно говорили один после другого представители из рабочих и их хозяев-капиталистов. Крайние мнения как-то странно уживались друг подле друга, и Контов с удивлением поглядывал на полицейского инспектора, мирно похрапывавшего в то время, когда оратор с кафедры призывал свою аудиторию чуть ли не к террору. Собрания парижан поражали Контова обширностью поставленных на их обсуждение вопросов. Пылкие французы не ограничивались своими профессиональными или даже национальными интересами, а поднимали мировые вопросы и с восхитительной легкостью раздавали направо и налево то порицания, то одобрения могущественным государствам Европы.