Георгий Гулиа - Викинг. Ганнибал, сын Гамилькара. Рембрандт

— Они рвутся на склад, доктор, а я их туда не пускаю.

— До каких пор?

— До тех пор, пока не закончу. Они только помешают своими советами. Поверьте мне, доктор, не хочу хвастать, но ведь я работаю свыше человеческих сил, как вол, как ишак на Востоке, как верблюд в Сахаре, как слон в Индии. Да, да! Я таскаю на себе мешки, бревна, разные тюки. Я изнываю под ношей, но я держусь. Я же из грузчиков. Я из мельников. Милый доктор, я не человек, я бездушный египетский рычаг, подымающий скалы на вершину пирамиды.

Доктору стало неловко. Он понимал, что имеет дело с мастером, который не нуждается в подстегивании. Но что поделаешь с этими нетерпеливыми заказчиками, с их тугой мошной?

— Когда вы писали «Анатомию», я торопил вас?

— Нет, доктор, не торопили.

— Мы укоряли вас в чем-нибудь?

— Нет, не было такого.

— А теперь я прошу: ускорьте по возможности. Ради вашей же пользы.

— Я буду молить бога, чтобы он даровал мне… Если Саския будет здорова, если запищит младенец — я стану трижды волом, четырежды верблюдом, я буду работать, как римский раб.

Доктор сказал:

— Я вас люблю, господин ван Рейн. Вашу семью люблю. Художника в вас люблю…

Почему этот старичок на стене так любит бередить старые раны? Его хлебом не корми — дай поболтать о прошлом. Причем о самом что ни есть страшном. Он горбится, веки у него чуть не смыкаются, не глаза, а щелочки. И сухими губами, потрескавшимися от времени, горя и холодов, — все говорит, говорит, говорит.

Этот, который на кушетке, затыкает уши. Ему не хочется слышать всего этого. Не хочется снова переживать то, что пережито. Кто сказал, что перемелется — мука будет? Нет, не стало мукою пережитое, оно — как булыжник в груди. А тот, на стене, все говорит — хоть уши затыкай…

Старик, который на стене, нынче переходит на «вы». С чего бы это?

— Господин Рембрандт, вы пережили такое, что не дай бог другому! Вам кажется, что я улыбаюсь? Это назло недругам. На самом деле — от спазма в горле. Этот спазм называется в просторечии рыданием. Меня часто занимает один вопрос: разве мы обидели бога? Отчего были такие напасти?

— Что тебе надо? — ворчит тот, который на кушетке. — Я же все испил до дна. Нет больше горя. Не осталось его. Один пепел!

— Что верно — то верно… Однако была и радость. Давай вспомним: родился Титус. Прекрасный мальчонка, умный, здоровый. И она играла с ним, вскормила его…

— Вскормила? — Кушетка скрипит — это старичок пытается поудобнее лечь, но что-то не получается.

— Да, вскормила. Правда, счастье длилось недолго. Меньше года. Но все же. Она видела его, носила на руках…

— Нет, почти не носила. Ее самое приходилось поддерживать руками Наверное, мальчик убил ее.

— Все молодое, юное нарождается для того, чтобы сменить старое, старших, уходящих.

— Это Саския была старая и уходящая? Это в ее-то годы?! Да она же как следует и не пожила!

— Ровно столько, сколько отпустил господь.

— Нет, не пожила она!

Старичок на стене вдруг начинает глубокомысленно рассуждать:

— Возможно, господин ван Рейн. Но ведь и вы сейчас могли бы встать у мольберта, вместо того чтобы кряхтеть и стонать на кушетке.

— Нет, не могу. Силы уходят.

— Это вы говорили над гробом Саскии. Вспомните… Там, в старой церкви. Рядом с тремя малютками. Но вам надо было жить ради Титуса. И вы должны были выстоять. Кто бы иначе поставил его на ноги? Экономка Геертье Диркс? Или служанка? Или Адриан и Антье? Кто остался у Титуса? Никого, кроме вас. Вы это хорошо знаете…

— Это верно.

— Похороны были пышными. Так хоронят только самых знатных особ.

— Саския была достойна этого.

— Она была достойна того, чтобы ее спасли! Но даже такие выдающиеся врачи, как Тюлп и Бонус, ничего не могли поделать. Недаром говорят на Востоке: нет бога, кроме бога… Бонус, и Тюлп, и другие — что могли они поделать? Они же не боги.

— Они хорошие люди.

— Но не боги.

— Это верно.

— Они сказали вам, господин ван Рейн… Вспомните… «Вы должны, вы обязаны жить ради малыша Титуса. Вы должны сделать для него то, что не смогла Саския». Было такое?

— Было, было, было…

Воскресным утром Фердинанд Бол увидел господина Яна Сикса у самого шлюза святого Антония. Это прямо напротив дома Рембрандта, через улицу. Господин Сикс был одет в зеленый бархатный камзол, на плечи небрежно накинут пурпурный плащ.

— Ваша милость, чем любуетесь? — спросил Бол.

— А, доброе утро, господин Бол! Просто смотрю на воду.