Рут Гудман - Искусство провокации. Как толкали на преступления, пьянствовали и оправдывали разврат в Британии эпохи Возрождения

Впрочем, многие задокументированные оскорбления были все-таки персональными и обращенными к конкретной личности. Указание на чужие отклонения – это второе основное предназначение словесных выходок и самое распространенное, когда оскорбление предназначалось отдельному человеку. Изучив список всевозможных способов причинить боль другим людям и расстроить их, мы снова и снова будем встречать обвинения в том, что жертва оскорбления тем или иным образом не оправдывает неких ожиданий. Наиболее эффективный метод оскорбления – это обвинение человека в неприличном, антиобщественном поведении. Вы, может быть, тоже ведете себя плохо, обзываясь, но это мелочи по сравнению с якобы ужасным поведением вашей «жертвы».

Большинство нецензурных слов имели строгое половое разделение: одни предназначались только для женщин, другие – только для мужчин. Например, только мужчину можно было назвать «knave» («подлец»). Не думайте, однако, что это легкое оскорбление, от которого можно спокойно отмахнуться, потому что им уже почти не пользуются. Когда-то это было совершенно обычное слово, означавшее человека низкого («подлого») происхождения, но значения слов меняются, и акценты сместились уже тогда, когда на троне обосновалась династия Тюдоров. «Подлец» стал человеком не просто низкого происхождения, но еще и некультурным и невоспитанным. В анонимной книге The Babees Book 1475 года, которая учила высокородных мальчиков манерам, детские шалости назывались «knavis tacches» («подлые трюки»), но буквально через несколько лет «подлец» уже превратился в человека, у которого сомнительны были не только манеры, но и мораль. В правление Генриха VIII слово еще считалось относительно вежливым и описывало человека, который одновременно плохо воспитан и склонен ко лжи. Но вот под конец правления Елизаветы I «подлец» уже превратился в грязь под ногами, в мерзавца, которому не место в компании порядочных людей, и это слово полностью исчезло из детских книг. «Подлец» превратился из простого обозначения общественного положения в оскорбление, причем такое, которое со временем становилось лишь болезненнее.

Отчасти слово «knave» оказалось таким эффективным, потому что ставило под сомнение общественное положение человека. Титулы были очень важны для самоуважения людей эпохи Возрождения. Тогда вполне серьезно считалось, что те, кто родился в семьях аристократов или помещиков, «лучше», чем простолюдины. Медики даже утверждали, что у них и тела немного другие: в частности, «более изящная» пищеварительная система требует иного рациона, чем у простых людей. Ни один крестьянин не сможет насытиться нежным мясом, которое подают на стол аристократам (оно просто мгновенно сгорит в его крепком, жарком желудке), а аристократ не сможет прожить на грубом крестьянском хлебе (в менее горячем желудке хлеб так и останется лежать, холодный и жесткий). Отрицание или очернение чьего-либо титула било в самое сердце. Внутри своего общественного слоя каждый человек надеялся, что по мере того, как он превращается из ребенка во взрослого, а потом – в патриарха семьи, его будут награждать все более уважительными титулами, каждый из которых несет с собой дополнительную ответственность и улучшение общественного положения. Даже самый бедный крестьянин надеялся, что после женитьбы получит титул «goodman» («добрый человек»), а не останется известен всем только по имени. Многие взрослые мужчины считали, что достойны эпитета «мастер», потому что нанимают слуг или подмастерьев. Тем не менее слово «подлец» под конец XVI века стало оскорбительным даже для доброго человека Картера, который служил батраком у местных фермеров. В ту эпоху, назвав Картера подлецом, вы подразумевали, что он не справляется со взрослыми обязанностями, совершенно безответственный и недостойный доверия человек. Общественное уважение было наградой, сопровождающей определенные титулы; неправильный титул считался болезненным и оскорбительным.

Как мы все знаем, единственным односложным словом в гневе обойтись довольно трудно – к нему нужно присоединить что-нибудь еще. В результате «knave» часто употреблялся вместе с каким-нибудь другим термином. «Подлец» ставил под сомнение общественное положение, а зависимые слова подрывали самоуважение мужчины как опоры общества. Вы могли крикнуть «filthy knave» («вонючий подлец»), «lying knave» («лживый подлец»), «canting knave» («болтливый подлец» – о тех, кто очень любит разглагольствовать о вещах, в которых вообще не разбирается) или – это одно из моих любимых оскорблений – «polled knave» («polled» означает «кастрированный»). Все эти слова подрывали общепринятый образ мужчины как олицетворения семейной власти и авторитета. Мужчина, который не содержал себя в чистоте, не говорил правды, не мог держать язык за зубами и не мог стать отцом, явно не мог и исполнять обязанности главы семьи. Вместе со словом «подлец» эти термины ниспровергали мужчину с позиции респектабельного взрослого со стабильным общественным положением до куда более низкого статуса – безответственного, беспомощного ребенка. Джон Баркер, выйдя из себя в 1602 году, совместил сразу несколько терминов. В ответ на «некоторые речи» викария, преподобного Фостера, Джон «в гневной, драчливой, склочной и ворчливой манере» назвал его «подлецом, негодным подлецом, презренным негодным подлецом» («a knave, a rascal knave, a scurvy rascal knave»). Несколько соседей пытались вмешаться и успокоить спорящих. Подобные слова часто служили прелюдией для драки.