Николай Коняев - Аввакумов костер

Увлёкшись разглядыванием этого слаженного движения, позабыл Никон о доносчике. Повернувшись и увидев его, удивился было. Потом вспомнил...

— Кто таков будешь? — спросил.

— Арсен я... — ответил монах. — Я тебе ведом, владыко. Грек я. Игуменом монастыря на Кафе был. Святейший патриарх Паисий привёз меня в Москву. Ты тогда его в Новоспасском монастыре привечал. А я в свите у патриарха был. А когда святейший уехал, меня уговорили в Москве остаться, учителем греческого языка. Риторике младеней обучать.

Никон кивнул.

Беседы с Иерусалимским патриархом Паисием в Новоспасском монастыре, игуменом которого был тогда Никон, помнились, будто не три года назад велись, а вчера. Мудро, мудро толковал Иерусалимский патриарх, объясняя, что современная греческая церковь столь же православна, как и древняя. Что не русские, а греки должны образцом стать для упорядочения церковной службы. Но эта патриаршая мудрость Никону не сразу открылась. Вначале настороженно к Паисию относился...

Разное говорили тогда о Иерусалимском патриархе в Москве. Толковали, к примеру, что это Паисий, сговорившись с государем волошским, подкупил турок, чтобы убили они Константинопольского патриарха Парфения. Турки посадили Парфения на судно и, зарезав, выбросили его тело в море...

Рассказывали и другое. Будто уже по пути в Москву, в Киеве, дал Паисий Богдану Хмельницкому благословение на брак с панной Чаплинской — женой бежавшего в Польшу пана. Мало того, что при живом муже благословил венчаться, дак ведь ещё и со сродницей...

Никон верил слухам о патриархе, потому что и сам подмечал патриаршую хитрость. Одна только свита чего стоила! Три десятка человек привёз с собою патриарх из Иерусалима. Кто там архимандритами были, кто священниками, кто монахами, а кто племянниками патриарха или купцами, за деньги пожалованными титулами архонтов [4], — никто не разбирал. К тому же по дороге к этим трём десяткам свиты насобирал патриарх ещё разного сброда, а в списке назвал всех священниками и клириками разных монастырей, и всё для того, чтобы больше милостыни насобирать. И на приёме у патриарха Иосифа, и на приёме у государя каждому спутнику патриарха был сделан подарок, вклады делались в иерусалимские монастыри. И все эти подарки и вклады патриарх Паисий себе забирал, и это Никону доподлинно известно было.

Всё это видели... Низкое попрошайничество перед глазами стояло, мешало увидеть главное. А вот заговорил Паисий, и упала у Никона с глаз пелена. Увидел, что все патриарший хитрости от великой нужды, в которой Церковь его пребывает, и хотя и вынужден заискивать и хитрить патриарх, но мысли его не о суете мирской, а о церковном устроении, о единении вселенской Православной Церкви во главе с Москвою.

И ещё дорого было Никону, что и его разглядел патриарх, зорко заглянув в самую душу.

— Полюбилась мне беседа твоя, Никон... — сказал он, прощаясь. — Приходи к нам беседовать по досугу.

И вот сподобил Господь — Паисий и посвящал Никона в митрополиты Новгородские и Великолукские.

Три года с той поры прошло. И сейчас, перед новым поворотом в жизни, снова встреча. Не с патриархом, но с его спутником. Это всё едино. Это всё от патриарха. По его молитве и помощь последовала в виде предупреждения, сделанного этим несчастным чернецом.

Никон внимательно оглянул Арсена.

— На Соловки-то как попал, монах?

— Сослали, владыко...

— И какая же вина на тебе?

— Вина, владыко, известная... — вздохнул Арсен. — Многие православные у нас, в Греции, под этой виной ходят. Чтобы образование получить, надобно веру менять. Всё это ведают, и архиереи наши благословляют на такое ради постижения учения книжного. Выучимся и возвращаемся назад в веру отцовскую, истинную.

Не спускал Никон глаз с Арсена, но не смутился монах, просто говорил, без хитрости. И хотя и понимал Никон, что никаким игуменом не был Арсен, но не стал про монастырь на Кафе выспрашивать. Вместо этого кивнул.

— Ведомо мне и такое... — сказал он. — С Киева тоже к иезуитам учиться ездят... На Соловках-то не скучаешь по родине?

Отвёл Арсен наполненные нездешней печалью и немым вопросом глаза.

— Живу, слава Богу... Теперь тяжелей будет. Не простит братия, что святого угодника пособил увезти. На казнь остануся. Ну, да на всё воля Божия...

И снова, едва он начал говорить, впился Никон глазами в его лицо. Лицо Арсена было отрешённым и спокойным. Даже в глазах что-то исправилось. Ничего не отражалось на лице, словно не о своей судьбе говорил Арсен.