Виктор Поротников - Василий Буслаев

Тем настойчивее принялась Анфиска обучаться стрельбе из лука, владению копьем и мечом. Силы у нее было мало, зато ловкости и упорства было с избытком. Анфиска даже настояла на том, чтобы для нее приобрели кольчугу, шлем с бармицей и небольшой круглый щит.

Оружейник, получивший такой заказ и делавший все необходимые обмеры перед работой, добродушно ворчал:

– Красиво будет посверкивать шелом на твоей черноволосой головушке, душа моя. Да токмо скоро устанет от красоты этой тяжкой твоя лебединая шейка. Кольчуга крепко и ладно обнимет стан твой нежный, заблистаешь ты в ней под лучами солнца, но неуютно будет под этой броней твоему сердечку, помяни мое слово. Тяжким покажется тебе каждый вздох в ней. Хочешь щит иметь? И щит тебе сладим такой, чтоб ручке твоей под силу был.

Наступил день, когда Анфиска смогла наконец облачиться в полный воинский убор и увидеть свое отражение в бочке, полной воды. От увиденного своего отражения и от нахлынувших на нее ощущений Чернавка пришла в полный восторг.

– Угодил ты ей, – подмигнул оружейнику Василий и стал отсчитывать серебряные монеты ему за работу.

– Пусть красуется! – улыбнулся оружейник. – Такой ладе и воинский наряд к лицу.

Берега днепровские веселые и обжитые. По высокому берегу густо зеленеют крепкий дубняк, пахучая липа, кудрявятся березы. По низкому бережку золотистой цепью тянутся песчаные откосы, окаймленные по краю камышовыми зарослями.

– Эх, хорош Днепр-Славутич! – потягиваясь, восхищенно проговорил Василий.

Стоявшая рядом Анфиска спросила:

– Что значит «Славутич»?

– Славный то есть, – пояснил Василий.

– А-а… – протянула Анфиска.

Могучее течение влекло ладью по отливающей серебром водной глади, широкой, как море. Куда Волхову до Днепра! Мимо проплывают величественные утесы – белые, изрезанные трещинами. Быстрокрылые чайки реют в вышине.

Теплый попутный ветер надувает большой парус.

– Коль так будем идти, то дня через три доберемся до Любеча, – с довольной улыбкой промолвил Яков Залешанин.

Вдалеке за кормой пестрели паруса других ладей, плывущих вниз по Днепру. Навстречу тяжко идут на веслах караваны судов с низовьев великой реки. Иные корабли довольно сильно отличались от русских ладей, и люди на них перекликались на непонятном языке.

Любопытная Анфиска расспрашивала кормчего:

– Яков, а это чей корабль?.. А вон тот чей?..

Яков вглядывался в проходящую на веслах вереницу судов, прикрыв глаза от солнца ладонью, и неторопливо отвечал:

– Это ладья данов, есть такой народ в Европе. А та ладья греческая. Видишь, у нее две мачты. Следом за ней идет корабль фрягов.

– Что это за мужичок деревянный на носу у фряжской ладьи? – спросила Анфиска.

– Это святой Николай Угодник, покровитель мореходов, – ответил кормчий.

– А на нашей ладье почто звериная голова вместо Николы?

– От прадедов наших так повелось, – пояснил Яков. – Корабль тоже существо живое, без головы ему нельзя. И чем страшнее голова, тем больше надежа, что отпугнет она всякую нечисть.

– А Никола Угодник может нечисть отпугнуть? – любопытствовала Анфиска.

– Коль помолиться хорошенько, поможет судну и Никола, – сказал Яков, – но звериная голова и без молитвы помогает.

Уже в Любече узнал Василий о том, что новгородцы устрашились войны с великим киевским князем и приняли к себе на княжение его племянника, а сына Юрия Долгорукого обратно в Суздаль спровадили. Проглотил обиду суздальский князь, ничем не ответил на это новгородцам.

– Пока не ответил, – многозначительно ухмыльнулся Худион. – Не таковский человек князь Юрий, чтобы обиды прощать. Да еще такие!

– Выходит, зря мы спешили, – сказал Василий. – Не будет войны-то.

– Говоря так, вспомни, какой день ныне, – заметил Потаня. – В народе молвят: на Илью до обеда лето, после обеда осень. В августе и день короче, и комары перестают кусаться, холода чуют. Нам до зимних бурь в Царьград попасть надо. Путь впереди еще неблизкий.

Во время пребывания в Любече принял Василий в свою дружину некоего Микулу, сына кузнеца. Выгнали старшие братья Микулу из отчего дома. Ссора меж ними возникла при дележе наследства, доставшегося им от скончавшегося родителя. Микула хоть и понимал, что несправедливо обошлись с ним братья, однако не стал жаловаться на них ни старшим родственникам, ни отцовским друзьям. Гордый он был, полагал, что и своим трудом прокормиться сможет.