Валерий Поволяев - Северный крест. Миллер

— Ты тоже краснюк?

— Я никакой, — сказал человек, покосился на Дроздова, стоявшего за дверью с винтовкой наизготовку, — ни красный, ни белый, иначе бы я давно всадил тебе вилы в пузо. А краснюков тут много — человек сто пятьдесят будет... Плюс пулемёты.

— Пулемётов много? — деловито осведомился Арсюха.

— Я насчитал пять.

Арсюха не выдержал, крякнул:

— Много!

— Оборону можно держать месяц.

— Ты монах? — в лоб спросил Арсюха.

— Разве я похож на монаха? Я обыкновенный рабочий, мастеровой человек: могу печь сложить, могу валенки подшить, могу из козловой шкуры кожу для сапог выделать...

Арсюха сдёрнул с плеча «сидор», расшнуровал горло.

— Товаром не интересуешься?

— А что, собственно, у тебя есть? — Лоб у мужика собрался лесенкой.

— Английский цимус. Продаю недорого.

Мужик вздохнул:

— Вряд ли ты, милый, найдёшь в монастыре покупателей. Монахи — народ бедный. А работный люд, такой, как я, — ещё беднее.

— А я, наоборот, слышал, что монахи — люди богатые.

— Ошибаешься, служивый.

— Теперь, дядя, скажи мне...

— Дядя, — не выдержав, невольно хмыкнул мужик, покрутил головой, — дядя...

— Скажи мне, где краснюки расположились?

— Кто где. Но здесь их нет, — мужик повёл головой в сторону тёмных сенцев, — здесь живут семейные рабочие.

Через несколько минут Арсюха с Дроздовым отправились в обратный путь. Арсюха был мрачен: не думал, что торговые дела его будут так жалко выглядеть.

— Не гадал я, что гешефта у меня не получится, — пожаловался он Дроздову, удручённо помял пальцами затылок. — Но ничего, ничего, мы своё возьмём.

Когда немного стемнело, оба отряда стали обкладывать монастырь — по низинам, по ложбинам, под прикрытием кустов подползли к храму, увенчанному высоким шатром, — Успенскому собору, несколько человек попластались дальше — к часовне Серапиона и Аврамия — блаженных старцев, на которой также был установлен пулемёт.

Было тихо. Слышалась лишь комариная звень, вышибающая на коже нехорошую крапивную сыпь: комары тугими пробками запечатывали ноздри, набивались в рот, мешали дышать и — жалили, жалили, жалили... Люди терпели, притискивались к земле, сами становились землёю.

До собора оставалось совсем немного, несколько метров — и можно было бы бросать гранату, когда с часовни, с придела, ударила очередь, всколыхнула неподвижный воздух. Строчки пуль выбили из земли искры, запахло дымом и горелой кровью.

Слепцов выругался, прыгнул в яму, в которой плескалась дождевая вода. Пулемёт бил, буквально над его головой, от резкого звука «максима» у капитана сами по себе постукивали зубы.

— Тьфу! — отплюнулся капитан. — Можно, конечно, попытаться швырнуть туда гранату, но толку от этого будет не больше, чем от коровьей лепёшки. И где вы, гады, столько пулемётов набрали? — просипел Слепцов удручённо.

Где выход из создавшегося положения, где?

Выход был один — вламываться в церковь, сшибать дверь и по лестнице рвать вверх атаковывать пулемётчиков. То же самое сделать и с часовней.

Из ямы было хорошо видно озеро. Спокойная светлая гладь и широкие розовые круги на ней — в предутренние часы в воде начала играть рыба. От воды тянуло прохладой. Кругов делалось всё больше — тут и окунь водился, и хариус, в изобилии заплывала и здешняя князь-рыба — сёмга.

Слепцов поднялся, рывком выпрыгнул из ямы, метнулся к тяжёлой церковной двери, окованной медью, врубился в неё плечом, но дверь была заперта, она даже не шелохнулась.

Сверху, с крыши, птичкой спрыгнул аккуратный тёмный предмет, с хрустом всадился в землю и завертелся на месте. Капитан охнул, стремительно присел на корточки и сжался.

«Птичкой» этой была английская бомба — небольшая, насаженная на ручку, с гладким, выкрашенным в серый «морской» цвет телом. Слепцов сжался ещё больше, обращаясь в ребёнка, в маленького сухонького старичка, схожего с грибом, запищал смято, будто из него, как из резиновой игрушки, выпустили воздух — он готов был сейчас забиться в землю, в любую тараканью щель, в муравьиную норку, стать букашкой, но превратиться в букашку не дано было, хотя Слепцов, кажется, и сделался ещё меньше, чем был миг назад.

Лицо у него поехало в сторону, скривилось жалобно, на глазах проступили слёзы.

В следующее мгновение бомба взорвалась. Церковная дверь даже не шелохнулась — сработана она была на совесть, на самодельных кованых петлях висела прочно; плоское зеленоватое пламя хлобыстнуло о небольшой козырёк, прилаженный к входу, и яркой тряпкой размазалось по стене, капитана отшвырнуло в сторону, он покатился по земле с грохотом, словно был начинен железом, головой воткнулся в куст и затих.