Том Холт - Козлопеснь

— Погоди-ка секундочку, — прервал его Кратин. — Я сочиняю самые лучшие речи в Афинах. Если афиняне действительно готовы делать то, что говорит им самый красноречивый оратор, почему яйца Перикла в этот самый момент не поджариваются на моем очаге?

— Потому что это всего лишь театр, — сказал дядя. — И никто не обращает на него внимания. Они стравливают гнев против Перикла, когда ты превращаешь его в шута горохового, и когда он в следующий раз встает в Собрании и выдвигает предложение организовать экспедицию для завоевания луны, они сидят и заглатывают его золотые слова, как спелые фиги. Театр — это место, где смеются над вождями, Собрание — где голосуют за них. Я-то полагал, что ты давно в этом деле разобрался.

— Значит, ты противник демократии, а также сторонник Перикла, — сказал Кратин раздраженно. — Больше не трудись приглашать меня.

Дядя рассмеялся.

— С чего ты взял, что я антидемократ? — спросил он. — Из того, что присутствующий здесь мой племянник — идиот, никак не следует, что я не люблю его; тот факт, что мои сограждане совершают множество дурацкий деяний, вовсе не означает, что я хочу низвергнуть конституцию. Я люблю демократию и ненавижу тиранию. Как раз поэтому меня раздражают люди, которые не понимают природы демократии и люди, ее нарушающие.

— Если мы перешли к обсуждению демократии, — сказал Анаксандр, яростно зевая, — я отправляюсь домой. Мне еще виноградники идти подрезать спозаранку.

— Сиди, где сидишь, и заткнись, — сказал дядя. — Ты ничем не лучше прочих. Вот только что ты спровоцировал перебранку с Кратином, чтобы послушать, чего он такого забавного скажет, разъярившись, но когда он плюнул тебе в кубок, в восторг ты не пришел. Как это по-афински. Все мы обожаем сочные кризисы, потому что в кризис нам перепадает особенно много публичных выступлений, и потому мы охотно голосуем за захват такого-то города или заключение такого-то перемирия; когда какой-нибудь хитрожопый политик толкает красивую речь, мы так гордимся собой, что животы у нас становятся тугими, будто винные мехи. Затем, когда кризис заканчивается войной и наши виноградники сжигают, нам подавай убить кого-нибудь высокопоставленного — и мы казним первого попавшегося нам на глаза политика — возможно, того единственного, который и в самом деле желал городу добра и пытался хоть что-то сделать. После этого разражается следующий кризис — с фракциями, политическими судилищами и все большим и большим количеством речей, и во благовремении мы отправляем пять тысяч пехотинцев на какую-то богами забытую скалу посреди моря, чтобы сразиться с дикарями, о которых сроду не слышали. И все это происходит с нами, афинянами — хитроумнейшим и самым рациональным народом на земле, возлюбившим радости ума больше радостей плоти. Именно поэтому присутствующий здесь Кратин — самый популярный драматург, Перикл — самый популярный политик, а Афины — величайший город мира; и именно поэтому мы рано или поздно придем к ужасному концу.

— Чтоб мне провалиться, — сказал Кратин после долгого молчания. — Идучи на ужин, я думал, что болтать придется мне одному.

— Именно, — сказал дядя. — С тем я тебя и пригласил. Но когда ты сделался бессвязен, долг хозяина потребовал от меня взять развлечение гостей на себя. Где это мальчишка с вином? После всех этих проповедей мне в горло будто каменной крошки насыпали.

Анаксандр выплеснул вино из своего кубка на пол и протянул его мне, чтобы наполнить снова.

— Ради твоих проповедей, — сказал он, — я бы не потащился через полгорода в дождливую ночь. Предлагаю не давать Кратину пить, покуда он не одарит нас речью из своей последней пьесы.

— Полегче, — сказал дядя. — Ты у него сердечный припадок вызовешь.

— Можете оставить себе свое гнусное пойло, — сказал Кратин. — После всего, что ты обо мне сказал, потребуется что-нибудь получше этой козьей мочи, чтобы заставить меня декламировать.

— У меня есть амфора довольно приличного родосского, — ответил дядя. — Конечно, переводить его на тебя — что на пол лить, но я настолько типичный афинян, что хорошая речь может заставить меня им поделиться.

Кратин ухмыльнулся, показав несколько сохранившихся зубов.

— Послушай-ка вот это, — сказал он.

Вот так я стал одним из тех четверых, которые первыми в мире услышали великолепную речь из «Львов», в которой нисхождение, зачатие и рождение Перикла любовно описаны во всех трогательных подробностях. Это одна из самых отвратительных вещей, написанных когда-либо Кратином, и ее будут помнить даже тогда, когда забудется все написанное мной. Позже Кратин говорил, что написал пьесу целиком, сидя у цирюльника, который трудился над особенно неприятным и неудобно расположенным чирьем. Разумеется, мы чуть не лопнули от смеха и запихивали в рот подушки, чтобы не задохнуться, а этот великий человек сидел перед нами с каменным лицом, отмеривая каждую строку с прецизионной точностью. Закончив, он получил свое родосское и вскорости отключился. Но дядя был прав, разумеется; стихи заставили меня гордиться Периклом еще пуще, чем до того, хотя бы потому, что он послужил причиной столь великолепного развлечения. По сей день я верю, что комедия оказывает на тот участок человеческого мозга, который ведает политическими решениями, самое микроскопическое воздействие — и одни боги знают, что именно на него воздействует.