Александр Донских - Отец и мать [litres]

«Что, что они говорят?! – колотилось в голове Леонардо. – Живые мертвецы! И те оба, и все мы – мертвецы. А если ещё не мертвецы, то создания с омертвелым духом! Что мы за люди, ну, что мы за люди?!» – вскинулся он лицом к небу, точно бы ища ответа.

С неба одновременно тянулись к Красной площади шёлковые ниточки слепого дождика и золотцеватые лучики высокого солнца. Леонардо неожиданно замер и не опускал лица: дождик ублажающе пощекотывал, а солнце заботливо пригревало. Эти ниточки и лучики сплетались в воздухе и, взаимно друг друга усиливая и насыщая, зажигали повсюду несчётное число радужин, и боковым зрением для Леонардо вся округа виделась необыкновенно прекрасной, чем-то неземным. Брусчатка, мавзолей, рубиновые звёзды Кремля сияли и лучились с грандиозной щедростью. На душу легло и притаилось изумительное чувство покоя. Не хотелось даже шевельнуться, не то чтобы даже куда-либо идти с делегацией. А идти уже нужно было – люди, особенно женщины, заразительно, наперебой говорили о музее, о театре, о выставке.

«Что со мной? – спросил Леонардо глазами у неба. – Что со мной случилось в какие-то доли секунды? Разум обманешь, но душу и сердце свои, говорят, не обмануть никак. Ругаю этих людей и эту землю, недоволен нашей жизнью и судьбой общей, а душа и сердце всё одно любят мир именно таким – разным и малопонятным, ограниченным и необозримым. Что со мной, Боже?»

Ночью на угнетённого неизвестностью и тяжёлыми раздумьями Леонардо наваливался, сгибая и удушая, один страшный, назойливый сон: зримо до осязаемости пригрезилось – Ленин и Сталин встают из гробов своих стеклянных, тянут к нему костлявые руки и говорят с веселинкой, но осклабляясь хищно и жутко:

– Никуда ты от нас не денешься, голубчик! Распознали мы твою душонку гнилую и пакостливую!

А какие-то бравые и пьяненькие мужики сзади подталкивали упиравшегося Леонардо к вождям:

– Товарищ Ленин, товарищ Сталин, заберите его, вшивого интеллигентика, к себе на тот свет да перво-наперво всыпьте ему от всей души!

Очнулся – жаром пыхало и водицей трепыхалось в груди. Легко подумать – не спал, а бежал всю ночь, спасаясь. Заставил, однако, себя улыбнуться:

– Надо же: струхнул. Ребёнок! Сказку испугался, бедненький!

Солнечный свет широко и приветно заглядывал в его глаза, люди в комнате вовсю копошились, собираясь в дорогу. Размашисто, с посвистом вошедший в комнату профессор Большаков склонился над Леонардо:

– А ты чего тянешься, лежебока? Подъём по полной форме! Самолёт не будет ждать.

– Н-не-у-же-ли, Павел Сергеевич?

Подмигнув, профессор стал шептать в самое ухо:

– Да, да, неужели в самом деле! Сам Ленин подмахнул бумагу, а Сталин бабахнул печать. Если серьёзно – позвонили только что откуда-то с самых – самых-самых! – верхов, – подпрыгом повелись к потолку бесята его глаз. – Сказали: «Чёрт с ним, пусть едет ваш волосатый стиляга, потому что за бугром уже согласован список делегации. У вас, у иркутян, один человек не поехал, а тут ещё и второй добавится. У-у, завоют капиталисты: демократию удушают советы, молодым учёным перекрывают кислород, ну и всё такое в этом роде. Они там мастера на выдумки. Но – смотреть за своим архаровцем в оба! Стиляги на всякие выверты горазды. Если какой инцидент получится там – три шкуры с тебя, с руководителя, сдерём. Ясно?» Я отрапортовал голосом бравого солдата Швейка: «Так точно!» На том конце провода изволили хохотнуть. Боженька, кажется, на твоей стороне, маэстро. А ну-ка, живо вставай, солдат Ренессанса!

Жизнь поколесила рывками и ускорениями и через какие-то мгновения часов взлетела – делегация очутилась в небесах. Превосходно сложенный, белоснежно-серебристый, похожий на райскую птицу авиалайнер ТУ-104 на невозможной сверхскорости уносил Леонардо Одинцова, чудилось ему, к самому солнцу, к его неведомым закатным землям, разрезывая своим прекрасным могучим станом жуткие глубины и дали воздушного океана.

Леонардо ребёнком прилип носом к иллюминатору и в ненасытной азартности вглядывался в узоры планеты и просторы неба. Он впервые в самолёте, он впервые столь высоко. Его дух ликовал, его минутами сладко и щекотно замирающая грудь ожидала что-то такое невероятное, невиданное, может быть, феерическое. Он пребывал в тумане, но не в таком тумане, какой случается там, на грешной земле, а в какой-то неземной фата-моргане, к тому же облагороженной и светоносным золотом солнца, и божественной лазурью неба, и приветными улыбками рядом сидящих людей, а в особенности – этих хорошеньких, деликатно услуживающих стюардесс.