Борис Павленок - Преданный и проданный

Быстро сообразив, что её патриотическое рвение в изучении русского языка нравится, умница Фике лукаво улыбнулась и поддакнула:

— Йа, йа... Татим тыму... данке шён.

Елизавета вовсе растрогалась, обняла немочку, поцеловала:

— Люба ты мне... Молодец девка! Эй, кто-нибудь, покажите её высочеству покои! Те, что поближе к моим...

Принцесса, непрерывно кланяясь, попятилась. Герцогиня двинулась было следом, но её довольно решительно отрезала от дочери ливрейная стена.

А где-то в толпе качнулись друг к другу два парика — белый и золотистый:

— Ещё не помолвлены, а уже высочество... Не по закону, а?

— «По закону»... А величеством Лизка стала по закону?

— Тсс... Языка лишишься.

— Это верно, это у нас быстро. Вон Лопухина... болтнула — и язычка нет.

— Так ты ж не скажешь, как она: что красивее царицы.

— Шш...

И парики разошлись, растворились в тёмных углах...

Церковь, в которую ходили чижовские крестьяне, стоила на невысокой горушке над речкой Чижовкой. Была она незатейлива по строению, имела голубые маковки с золотыми крестами, беленькая, что невеста в день свадьбы. За ней поднимались купы кладбищенских деревьев, к главному ходу вела присыпанная песком и обсаженная цветами дорожка, по периметру ограды рос густой кустарник.

Гришка по извечной ребячьей привычке не через открытую калитку, а, цепляясь за штакетины, перелез забор, продрался сквозь кусты и, став возле паперти, прислушался.

Из-за приоткрытой двери доносилось пение. Над согласным хором вдруг взвился тоненький, удивительной чистоты голосок. И сразу из тьмы церковных сеней послышался раздражённый баритон Потёмкина-старшего:

— Нет-нет, не так, Анеля... Ты прислушайся: ля-я-я...

Гришка тенью скользнул внутрь и, пригнувшись, словно от этого его было не так видно в пустой церкви, прошёл в дальний от алтаря угол.

Рядом с небольшим иконостасом на возвышении, ограждённом фигурными перильцами, сгрудился небольшой хор — несколько женщин и девушек. Все прибраны по-праздничному — в расшитых орнаментом белых кофтах, полосатых, клетчатых или однотонных домотканых юбках с кокетливыми фартучками.

Солнечные лучи, падавшие тугим снопом из верхнего, купольного, окна на хор и прихватывающие часть тронутого кое-где позолотой орнамента, придавали этой мирной картине какой-то таинственный, недоступный человеческому пониманию, фантастический смысл. Даже отец, подивился Гришка, стоявший перед хором и управлявший пением, был непривычно умиротворён и красив. А он и в самом деле выглядел празднично: усы вразлёт, глаза сверкают, руки раскинуты, словно крылья. Свет, падающий со спины и сверху, одел его будто серебряным панцирем.

— Ещё раз. Начали!.. — Александр Васильевич взмахнул руками, и хор запел нечто сладостное и печальное.

Слов Гришка не понимал и не разбирал, он только, склонив к плечу голову с тугой шапкой кудрей и чуть прикрыв глаза, слушал музыку голосов.

— Анеля... — шёпотом позвал отец.

И над хором поднялся истинно ангельский голос, завлёкший Гришку в церковь. Он поднял веки и замер, поражённый видением: невысокая и тоненькая, как свечечка, девчонка в белом платье, выступив на полшага вперёд, сложив молитвенно ладони перед грудью и воздев к небу синие глаза, выводила затейливую сложную мелодию без слов. Может быть, показалось Гришке, что на глазах Анели блеснули слёзы? Уложенные венчиком белые, как лён, косы серебрились в солнечных лучах, создавая сияние вокруг её головы. Взгляд Грица вдруг перекинулся на икону Божьей Матери, вставленную в центр иконостаса, затем опять на лицо Анели — они были схожи! Выше Богоматери в золочёном окладе помещался суровый лик Бога Отца, поднявшего персты для благословения, но Гришке показалось, что Господь грозит: нишкни, мол, — и он испуганно сжался.

— Молодец, молодец, девонька, — размягчённо проговорил отец.

Он ли? Такого голоса у батюшки Гришка никогда не слышал.

Девчата возбуждённо загомонили.

— Тихо! — гаркнул отец, и это уж был точно он. — Ну-ка, ещё раз: ля-я-я...

Он умолк, но в церкви слышалось как эхо: ля-я-я...

Гришка, забывшись в очаровании, не заметил, как стал вторить отцу, голос попал в лад и был свободен и звонок. Отец недоумённо прислушался, потом обернулся:

— Гриц, это ты подпеваешь? Пришёл-таки? Молодец, поди сюда, сюда — рядышком к Анельке. — Потёмкин-старший положил ладонь на Гришкины упрямые кудри, тот покосился с опаской: не рванёт ли за ухо? — но отец приказал: — Ближе, ещё ближе к ней, я должен услышать полное согласие.