Фаддей Булгарин - Димитрий Самозванец [litres]

Пани Хмелецкая. Верно, также занимаетесь хозяйством?

Княгиня Шуйская. Нет, матушка! нам, княгиням и боярыням, непристойно заниматься этим, это дело черного народа. У нас есть дворецкие и хозяйки, ключники и ключницы, повара и стряпухи, так они и хлопочут, чтоб все дома были сыты и одеты. Ведь нас и Господь Бог создал на то, чтоб мы ничего не делали. Работа для холопей!

Царица. А читаете ли вы какие книги?

Княгиня Шуйская. Ах, матушка-царица! Да начто нам знать грамоту? Женское ли дело заниматься этим? Ведь нам не судить, не рядить и не молебны петь. В посты, так иногда призывают церковника или чернеца читать пред всеми в доме поучения и житие святых, так и тогда довольно наслушаешься всякой мудрости. Ах, матушка! не дай Бог, чтоб наши девицы стали грамотничать! Вот покойный Борис Федорович учил свою дочку книжному делу, да не благословил ее за то Бог. Ведь где грамота сильна, там и чернокнижество!

Царица посмотрела на своих польских дам и улыбнулась.

Царица. Нет, добрые мои боярыни! вас не так научали ваши матушки и нянюшки, как должно быть. Вот уж государь, муж мой, позволил боярам выбирать невест и беседовать вместе мужчинам и женщинам. Увидите, что как станете выходить замуж по воле, так и житье будет веселее. А я хочу, чтоб лет чрез десяток все молодые девушки знатных родов не только знали грамоте, но и умели плясать и играть на разных инструментах, как наши польки. Тогда в Москве пойдет житье веселое, и вы сами будете радоваться, глядя на своих дочек и внучек!

Некоторые боярыни тихонько перекрестились, а другие прошептали: «Спаси, Господи, и помилуй!» Молодые девицы стыдились поднять глаза при мысли, что им должно будет плясать и петь при мужчинах, как то делают польки. Но ни одна боярыня не возразила царице. Наконец Марина встала и, пожелав доброй ночи гостям, удалилась в свои комнаты. Боярыни возвратились домой в своих крытых колымагах, сопровождаемые множеством слуг с светильниками. Мысль о нововведениях и перемене обычаев приводила их в ужас. Они боялись этого, как преставления света.

Дворянин Золотой-Квашнин, возвратясь в Москву из Польши, где он пробыл долгое время, бежав туда при Иоанне и не смея возвратиться при Годунове, враге его рода, Золотой-Квашнин с негодованием переносил хладнокровие нового царя, который, вопреки обещанию, не дал ему никакой должности. Сомнительное поведение Золотого-Квашнина возбуждало к нему недоверчивость в приверженцах Лжедимитрия, и Квашнин пристал к недовольным, будучи исстари связан узами дружбы с родом Шуйских. Недовольные дорожили приязнию Золотого-Квашнина, который обещал или представить улики в самозванстве нового царя, или доказательство, что он обещал папе ввести в России католическую веру.

В одно утро Золотой-Квашнин остановился у ворот небольшого домика в Скородоме, привязал лошадь у забора и постучался в калитку. Старик отпер ему и ввел его в избу. Здесь встретила его старуха и сказала малороссийским наречием:

— Панночка была нездорова, но теперь ей, слава Богу, легче. Коли хочешь видеть ее, она там, в светлице. Золотой-Квашнин прошел чрез сени в светлицу. Там сидела за столом, подпершись рукою, высокая молодая девица. Голова у нее, как у больной, подвязана была шелковым платком, на плечи накинута была душегрейка. Прекрасное, выразительное лицо ее было бледно; в больших черных глазах видна была томность. Она хладнокровно посмотрела на Золотого-Квашнина и снова подперла голову рукою. Старуха вышла, и они остались одни.

— Непостижимое существо! — сказал Золотой-Квашнин. — Разреши мою участь! Терпение мое истощается, но любовь не гаснет. Кто ты? Какие твои намерения? Какая цель твоих странствий? В Кракове и Львове ты называлась русскою, в стане Димитрия — полькою, а здесь, в Москве, слывешь цыганкою! Проклинаю час, в который узрел тебя в первый раз в Кракове! С тех пор не знаю покоя! Черты лица твоего как будто вписаны в моей памяти; огонь глаз твоих сожигает мое сердце, звук голоса твоего беспрерывно раздается в ушах. Мне все бы хотелось быть с тобою, видеть тебя, слышать, и никакое рассуждение не может истребить моей кручины. Сжалься надо мною!

— Я уже слышала все эти пламенные речи!.. Лесть, обман! Пожалуйста, замолчи!

— Но разве ты не обещала мне отвечать решительно, когда мы прибудем в Москву? Разве я не заслужил твоего внимания моею преданностью, послушанием? Я все исполнил, чего ты требовала. Помогал тебе укрываться во Львове, в Кракове и в стане; исполнял твои поручения, как раб; отдал тебе даже важные бумаги, которых приобретение стоило мне столько труда и опасностей. Теперь я стражду в немилости! А если б я имел эти бумаги, то царь отдал бы мне за них половину царства! Не зная твоих намерений, в ослеплении, я был твоим орудием. О, любовь, любовь! Все я принес тебе в жертву, а ты холодна, как лед. Неблагодарная, ты все забыла! Разве я предлагаю тебе что-нибудь бесчестное! Иди со мною под венец — вот все, чего я от тебя требую. Разве и в этом поступке ты не видишь безмерной моей любви? Рядовой дворянин, я имею право выбрать себе жену между первыми русскими родами, а я предлагаю руку мою неизвестной… страннице…