Фаддей Булгарин - Димитрий Самозванец [litres]

— Особенно, когда он станет слушаться иезуитов, — примолвил Дворжицкий.

— Если бы слово не связывало меня с тобою, князь, я завтра же отправился бы в Польшу, — сказал Фредро.

— И я также, — примолвил Дворжицкий.

— Стыдитесь, господа, и думать об этом, — возразил князь Вишневецкий. — Нам надобно довершить начатое, утвердить Димитрия на престоле, венчать его на царство, женить на панне Марине, заставить его исполнить все, что он обещал Польше, и тогда уже помышлять о возврате. Пусть чернь наша думает о корысти… Высшие виды, благо миллионов людей вооружили нас, и мы должны пред целым светом, пред Римом и отечеством оправдать наше ополчение на Россию.

— Справедливо! — воскликнул Станислав Мнишех. — Но пусть пройдет первый восторг царя, и я уверен, что, когда прибудут сюда мой отец и сестра, все примет другой вид, и Димитрий будет снова таким, как мы его познали в Польше.

— Сон бежит от меня в эту решительную ночь, — сказал Фредро. — Пойдем прогуляться по стану.

Поляки встали, чтобы выйти из палатки, и русский боярин с Ганкою поспешили скрыться за углом и после того пошли своим путем.

— Вот люди порядочные, — сказал боярин, — умные и благородные, но они замышляют также что-то недоброе на Москву… Ганко! ты знаешь теперь, как ловят муравьев?

— И ввек не забуду!

— Куда же теперь идти? — спросил боярин. — Вот конец польского стана.

— Не пойдем ли к русским? — спросил Ганко.

— Нет! К русским мне заходить незачем, — отвечал боярин. — Я знаю своих: пока они уверены, что Димитрий истинный царевич, то готовы положить головы за кровь царскую. Это чувство срослось у нас с душою. Итак, пойдем к немцам.

Боярин и Ганко беспрепятственно вошли в стан малочисленной, но храброй дружины немецкой, служившей верно царю Борису и сыну его и перешедшей в службу Лжедимитрия по смерти несчастного Феодора, когда Москва и Россия признали прошлеца своим государем. Немецкая дружина пристала к войску нового царя под Москвою, когда Россия не имела уже другого правителя.

Под холстинным навесом между повозками сидели все офицеры. Подмостки из досок заменили столы и стулья. Тяжелые стопы часто переходили из рук в руки.

— Не могу больше пить, — сказал Маржерет. — Вы, господа, как бочки Данаид [333]: вас никогда не наполнишь вином и медом.

— Любезный друг! — сказал Фирстенберг, — мы живем среди измен, обманов, злоумышлении и всяких козней. Надобно искать правды! Пей, Маржерет! ты знаешь: in vino veritas [334]. — Фирстенберг при сих словах так сильно стукнул по столу опорожненною им стопой, что доски едва не развалились.

— За латынь латынью, — сказал, улыбаясь, Маржерет:

(т. е. если справедливо, что истина в вине, как говорит пословица, то немцы, верно, нашли ее или вскоре найдут).

— Браво, Маржерет, браво, ты еще и поэт! — воскликнул Кнутсен. — Но если бы мы нашли двадцать раз истину, то она здесь померкнет. Черт их всех побери! Не знаешь, куда обратиться. Вчера все изгибались перед Годуновыми и проклинали Димитрия как самозванца; сегодня клянут память Годуновых и величают Димитрия царем, избавителем, благодетелем! Сам не знаешь, чему верить!

— Верить тому, что кажется вероятным и чему все верят, — сказал Маржерет. — Согласитесь, господа, трудно подумать, чтоб беглый чернец был так образован, ловок в обхождении, искусен в воинском деле. Он совершенно очаровал меня, этот Димитрий. Какие приемы, какая вежливость! Жаль одного: он целым веком родился ранее для России. Его здесь не постигнут, и все его поступки станут перетолковывать в дурную сторону. Я это испытал на себе. Лишь только кто немного отступит от московских обычаев, то и беда: тотчас прозовут нехристем, бусурманом, богоотступником.

— Приметил ли ты, Маржерет, — сказал Шварцгоф, — как косо посматривали русские, когда Димитрий похвалил меня, поцеловал и положил руку на грудь мою, узнав, что я держал знамя в Добрынской битве? Помните ли, с каким чувством он сказал нам: «Будьте для меня то же, что были для Годунова: я верю вам более, нежели своим русским!»

— Признаюсь, что этот поступок Димитрия показался мне легкомысленным, — сказал Маржерет.

— Это еще половина беды, что русские смотрели на нас косо, — примолвил Фирстенберг, — но они на самого Димитрия смотрели так, как будто хотели его проглотить вместе с нами.

— Мне кажется, что бояре и духовенство не любят его; я не дам стакана воды за их верность к нему, — сказал Клот фон Юргенсбург.