Леонид Рахманов - Повести разных лет

Монферран молча встал навстречу Бетанкуру, и они облобызались. Затем они сели в кресла, с умилением смотря друг на друга.

— Мой друг, — сказал Бетанкур, — проводите меня к гамаку, я чувствую, что после перенесенного волнения мне требуется отдых на свежем воздухе. Да и вам не мешает прилечь, мой друг. Не стесняйтесь.

Они вышли в сад и согласно легли в гамаки, висевшие рядом. Пели птички в кустах, солнце склонялось к западу. Через минуту Бетанкур уже спал крепким сном, улыбаясь еще более счастливо, нежели в день победы над противниками тротуаров.

Монферран полежал немного, подумал, присматривая за Бетанкуром, затем сошел на землю и проворно побежал по направлению к террасе. Чинно войдя в столовую, он взял со стола оставленный Бетанкуром чертеж и, убедившись, что в комнате никого нет, молниеносно набросал в своей записной книжке эскиз машины и списал основные цифры ее расчетов. Он делал это на случай, если вдруг Бетанкур заупрямится и снова сокроет свиток.

Сойдя в сад, Монферран прошел к гамакам и стал почтительно, по-сыновнему, дожидаться пробуждения генерала.

Ему пришло в голову, что он, в сущности, сейчас потешался над Бетанкуром, как библейский Хам потешался над пьяным своим отцом Ноем… Отогнав чересчур резвые мысли, Монферран сказал про себя: «Я перехитрил, я очаровал старика. Теперь он до самой смерти не причинит мне ни малейшего зла. Добром же, надеюсь, воздаст и после смерти. Я разумею под этим добром его кабестан».

Генерал Бетанкур умер в 1824 году, заседая до самой смерти в бесчисленных комитетах и комиссиях. Творческий порыв, потрясший его под влиянием беседы с Монферраном, больше не повторялся. К Монферрану, впрочем, он относился и после с чрезвычайною благоприязнью.

Замечательные кабестаны были использованы Монферраном на постройке, где оказали великую помощь строителям. Монферран не выдал их за свое изобретение, но и бетанкуровскими они не прослыли.

Базиль выехал из Петербурга. Нанятый попутный ямщик оказался необычайно словоохотлив и не давал Базилю сосредоточиться, поминутно вступая в разговор. Базиль был вынужден наконец сделать ему шутливое замечание:

— Что ты стрекочешь, как нанятый!

Молодой ямщик загоготал во всю мочь, задрав круглое лицо к солнцу.

— Так я ж нанятый и есть. Ты ж за трешницу меня нанял, барин. До самой деревни, как есть…

— Ладно. Только барином меня не зови, я не барин.

— А кто ж ты? Одет по-господскому.

— Одет-то одет, а такой же, как ты.

— Сравнил. Я вот отвез своего молодого барина, офицера, в Питер, обратно еду, наше дело маленькое. А ты сам по себе. Захотел — поехал. А мне после попадет от старой барыни, как узнает, что чужого повез.

— Не узнает. Так не веришь, что я такой, как ты? И барин у меня есть.

— Ну-у! Так ты что, лакей евонный?

— Нет, я просто… Учиться он меня посылал в чужие края.

— Ого! Ишь ты!

Затем парень начал грубить, очевидно не поверив Базилю. Чтобы прекратить глупейший, как казалось ему, разговор, Базиль объявил, что желает заснуть, и для виду закрыл глаза. Парень послушался, замолчал и, кажется, сам задремал.

Базиль мог теперь размышлять на свободе. Мысли его не были тревожными. Последние слова Шихина — о знакомстве с Павлом Сергеевичем — открыли Базилю все. Особенности поведения и всезнайство Шихина разъяснялись. Павел Сергеевич, наверно, предчувствовал, что Базиль заинтересуется и увлечется постройкой Исаакиевского собора, но почему-либо не хочет, чтобы Базиль оставался служить там, и потому просил Шихина сделать то-то и то-то. Отсюда можно заключить, что он вскорости снова отправит Базиля в Париж доучиваться.

А зачем он вызвал его в Россию? Почему не объяснил все в письме? Готовит сюрприз? Какой? Базиль догадывается, но не смеет верить. Впрочем, что может быть еще другое?

У Базиля радостно замирает сердце и возникает такое ощущение в голове и в груди, как будто их бричка несется во весь опор. На самом деле лошади еле плетутся, ямщик дремлет, а Базиль взволнован мыслью, что скоро он в самом деле получит право называться господином Челищевым!..

Закрадывается сомнение: имеет ли он право мечтать об этом? Но радостная уверенность побеждает: «Да я-то ведь не лакей, не ямщик, как этот парень, это ему непростительно предполагать, что барин готовит ему такой презент. А я молодой архитектор, с чрезвычайно значительными художественными способностями, как пишут вот в этих письмах мои парижские профессора. В то же время Павел Сергеевич не грубый какой-нибудь офицер, который колотит своих денщиков чубуком по башке и пинает их сапогами. Павел Сергеевич — прирожденный меценат, таких благородных людей мало. Да и какой уж я крепостной?.. Я сирота, воспитанный в его доме. Ну что я? Точно еще убеждаю себя… Ведь он сам мне сказал, сам намекнул, когда отправлял в Париж. А я-то еще смел сомневаться по приезде и раньше. Думал: зачем он меня только вызвал? Тревожился! Экое недоверие! Дудки! С заботами теперь кончено».