Валерий Поволяев - Северный крест

— Мы здесь погибнем, господин лейтенант.

— А мы и так погибнем, и этак. Все. И живые, и мёртвые — все! Нас, Мамонов, предали. — Губы у Лебедева болезненно задёргались, он щёлкнул кнопками перчаток и приложил ко рту ладонь: — Уходите, Мамонов! Оставьте нас с Иваном Ивановичем одних.

Мамонов вздохнул жалостливо, потом протестующе покрутил головой:

— Нет.

— Уходите, Мамонов! Все, кто ещё остался, можете уходить!

— Нет! — на лице Мамонова проступило сложное выражение: смесь потерянности и одновременно великодушия. Он тщетно пытался понять лейтенанта, проникнуть в его мысли, но все попытки были пустыми.

Один из матросов — товарищей Мамонова — настороженно приподнялся над окопом, вгляделся в поле, по которому носился гогочущий ветер, задирал до самых облаков снежные хвосты, хрипел разбойно, — увидел там что-то опасное и выставил перед собой ствол винтовки.

— Уходим, Мамонов, раз господин офицер просит, — сказал он. — Просьбы надо уважать, Мамонов.

— Нет. — Мамонов привычно тряхнул головой.

— Не «нет», а «да». Уважь господ офицеров! Пошли отсюда, Мамонов!

Казалось, что в мире совсем не осталось мест, где бы ещё жили люди, всё кругом было пустынно, дико, словно вселенский мор прокатился по миру, ничего после себя не оставил, только пустоту.

Не знал Лебедев, что уже три фронта перестали существовать, что Миллер со своим семейством находится далеко в море, плывёт в Норвегию, что престарелый генерал Квецинский [25], за которым с совком и веником неотступно следует ординарец, подгребает песок, сыплющийся из старца, сменил деятельного Марушевского на его посту. Максимум, на что оказался способен Квецинский, — лихо сморкаться в пальцы и быть объектом насмешек у офицеров-фронтовиков. Едва сменив предшественника, он проиграл всё, что можно было проиграть. Не оправдал надежд...

Всё тихо и безудержно покатилось в преисподнюю. Ничего этого лейтенант Лебедев не знал — просто не мог знать, — но он имел отличное чутьё и всё это хорошо ощущал.

Конечно же, Миллер мог совершить организованное отступление, мог спасти свои войска, но не сделал этого. Даже противники Миллера, в частности комиссар фронта Кузьмин, и тот удивился странной лёгкости, с которой Миллер сдал занимаемые позиции.

— Расстояние между нами и отступающими белыми частями исчислялось десятками вёрст, — говорил Кузьмин, докладывая обстановку на заседании Реввоенсовета фронта, — преследовать их мы не могли — у нас на это не было ни сил, ни боеприпасов, ни питания. Белые могли совершенно спокойно совершить переход на великолепно укреплённые мурманские позиции, но этого не сделали. А после бегства штаба и самого генерала Миллера подразделения белых стали расползаться, как гнилая бумага, — солдаты их уже везде и во всём стали видеть измену. Не стало людей, которые координировали бы отступление, штаб белых практически прекратил своё существование. Бездействие его было преступно.

— Ваше благородие, поднимайтесь, — вновь навис над лейтенантом Лебедевым настырный Мамонов, всхлипнул, словно обиженный мальчишка, — ему было жаль лейтенанта.

— Уходи! — окутался облачком жёсткого пара Лебедев, глянул на двух сгорбившихся в дальнем углу окопа матросов, махнул им: — Уходите!

— Без нас вы погибнете — убьют! По всему фронту идут убийства — солдаты убивают офицеров.

Лебедев неожиданно усмехнулся, просипел изменившимся голосом;

— Поздно! Нас с Иваном Ивановичем поздно убивать... Понятно?

Мамонову ничего не было понятно, но тем не менее он тряхнул головой:

— Понятно!

— Вот и хорошо. — Лейтенант раздвинул потрескавшиеся помороженные губы. — А теперь уходите!

Через несколько минут матросы ушли. Лебедев запрокинул голову, вгляделся в косматое воющее небо, проговорил спокойным полумертвенным голосом:

— Шансов дойти до Архангельска у нас нет ни одного.

— Я это знаю, — сказал ему Рунге.

— Даже если бы мы переоделись в крестьянские зипуны.

— Да, — согласился с командиром Рунге.

Некоторое время Лебедев молча глядел в небо, смаргивал с глаз слёзы, колючие снежинки, приносящиеся из горних высей, ещё что-то, мешавшее ему смотреть в вечность, подумал о том, что он ещё живой и это — странно. Он не должен быть живым, должен обратиться в невесомость, в воздух, в пар. Думы его сейчас должны находиться где-то далеко-далеко, там, где тепло и светло, но душа его почему-то задержалась в холоде... По воле хозяина застряла.