Жюль Ковен - Осада Монтобана

Вдруг листья высыпались из её носового платка, красное пятно запачкало руку, подбиравшую их в траве... Другие красные пятна, свежие и всё увеличивавшиеся, начинались у её ног, проходили через террасу и вели по извилистой тропинке к кустарнику.

Какое-то необъяснимое влечение, какое-то магнетическое любопытство побуждало ребёнка следовать шаг за шагом по этому ужасному следу. Можно было бы слышать биение сердца девочки, глаза её широко раскрывались, румянец исчезал. Пророческий инстинкт говорил ей, что она встретит что-то страшное. На повороте аллеи она остановилась как окаменелая. Перед нею лежали рядом, с лицами, освещёнными бледным зимним солнцем, с потухшими взорами, устремлёнными в небо, как бы обращаясь к Богу, отец её и мать — неподвижные, окровавленные, страшные. Валентина поняла, что её родители не пробудятся никогда от этого ужасного сна, который делал их холодными, как мрамор, она поняла, кроме того, что они должны были страшно страдать, чтобы заснуть таким образом, потому что потеряли много крови! С непреодолимым ужасом она наполнила воздух пронзительными криками, прерываемыми рыданиями.

Вдруг сухая листва зашуршали под быстрыми шагами. Человек с белыми волосами, с тревогой на лице, обливаясь потом, прибежал на крики девочки.

Это был Норбер, искавший своего брата и господина на поле битвы. Бежавшие роялисты сообщили ему, что кавалер де Нанкрей обвинён в измене. Прямо опровергнув это обвинение, он вернулся в замок удостовериться, не воротился ли туда Рене другой дорогой.

То, что Норбер увидел, без сомнения, превзошло все его дурные предчувствия, потому что он отступил бледнее савана и прислонился к дереву, чтобы не упасть, протянув руки, закрыв глаза, как бы для того, чтобы прогнать адское видение.

— Стало быть, всё кончено? — сказал жалобный голосок. — Папа и мама никогда больше не проснутся?

Две крупные слезы выкатились из-под сомкнувшихся ресниц незаконнорождённого брата Рене де Нанкрея. Он нагнулся поднять шпагу, брошенную после кровопролитной битвы, и грозно, с жадностью начал осматривать её. Герб графа де Трема украшал эфес; его девиз: «К цели во что бы то ни стало!» ещё виднелся под зловещими красными пятнами, покрывавшими лезвие.

— Убийца он! Я был в этом уверен! — вскричал Норбер. — Я возвращу ему шпагу, вонзив её в его сердце!

Он хотел замахать шпагой в знак вызова и торжественного обязательства, но рука его судорожно задрожала, и слишком тяжёлое оружие упало на землю. Страшное волнение, испытанное им, поколебало всю его нервную систему, руки его были отныне осуждены постоянно дрожать.

— Как! Я не в состоянии держать шпагу, чтобы отмстить за моих родных! — закричал он с отчаянием.

Вне себя схватил он Валентину, почти насильно заставил стать на колени между трупами и, положив её руки на раны из которых вместе с кровью вытекла жизнь, вскрикнул голосом, выходившим из глубины сердца:

— Дочь моего брата, никогда не забывай этих ран, которые сделали тебя сиротой! Пусть эти раны станут окровавленными устами, вопиющими против убийцы твоего отца и твоей матери! Пусть следы убийства твоих родителей, оставленные на твоих руках, неизгладимо запечатлеются в памяти твоей!

Он хотел заставить девочку повторять за ним какую-то страшную клятву мщения против Филиппа де Трема и всего его рода, но дрожь усилилась, и это вынудило Норбера выпустить ребёнка, испуганного до истерики.

Валентина тотчас отбежала от трупов, но снова воротилась, подошла к головам и поцеловала родителей в лоб, не запачканный кровавыми пятнами, так пугавшими её.

Потом она заплакала, повторяя вечернюю молитву, которой научила её мать.

Настоящий характер незаконнорождённого брата Рене де Нанкрея возвысился как тополь после урагана. И душа эта, враждебная всякому насилию, возвратилась к своему бесстрастию. Он подумал, что Господь, вдруг поразив его руки бессилием, лично запрещал ему мщение, и что было неслыханной жестокостью налагать эту свирепую обязанность на невинное существо. Это значило бы осудить её жить только для ненависти, подвергать её женскую жизнь всем опасностям, которые обыкновенно достаются только мужчинам, и навлечь на её голову низкое возмездие. А Норбер любил Валентину ещё нежнее, чем своего сына Мориса. Он взял её на руки и прижал к сердцу.

— Нет, — сказал он торжественно, — вспоминай об этом двойном убийстве только для того, чтобы помнить, что одному Богу принадлежит наказание. Пойдём, бедная сирота! Теперь я один остался у тебя на свете!