Константин Шильдкрет - Крылья холопа

Никита окинул сооружение хозяйским оком, на малый миг задержался перед своим творением и как бы не совсем решительно сдернул холст, которым оно было прикрыто.

— Караул! — заревел кто-то благим матом и бросился наутек.

За ним, едва увидев «чудище», шарахнулась в разные стороны многочисленная толпа забесновавшихся кликуш.

— Караул!.. Дьявол!.. Бейте! Каменьями!.. Кар-рра-у-у-ул!

Но и на этот раз никому не удалось вольно или невольно замутить людское море. Стоявший на дозоре пономарь ударил вдруг во все колокола. В ответ кто-то оглушительно загремел: «Приидите, приимите вси духа премудрости, духа разума». А перемешавшийся с толпою хор подхватил: «…духа страха божия явльшегося Христа!..»

Торжественный благовест и сладкозвучное песнопение утихомирили разъяренных людей.

Никита обошел помост и опасливо поглядел вниз. Ему стало жарко. Все тело покрылось сухой горячей испариной. Он поднял руку, чтобы расстегнуть ворот, но почувствовал такой лютый озноб, что еще плотней запахнул полы тулупчика.

— Высоко-то как! Ежели что — и костей не собрать.

Взгляд его робко заскользил по толпе, словно ища кого-то. Но что можно было там разглядеть, кроме непрестанно колышущихся и вливающихся одна в другую волн из шапок и женских платков?

Страшно. Непереносимо страшно Никите. Но что поделаешь, раз выбора нет! Так или иначе, а он не желает осрамиться. Тем более что участь его все равно решена. Но решена ли? А может быть, если полет удастся, царь помилует? И Никита снова обретет волю? Этой надежды было совершенно достаточно, чтобы сомнения и страхи рассеялись.

Никита с горделивой уверенностью повернулся в сторону царева шатра.

По второму знаку Малюты он откинул крышку на спине птицы, влез внутрь и, устроившись так, чтобы сохранить равновесие, сделал разбег.

Что-то зашипело, заклокотало, голова птицы с заостренным клювом встряхнулась и кольнула морозный воздух. Вслед за этим верхние крылья расправились, а перепонка, соединявшая их с нижними широкими лапами, натянулась тугим, непроницаемым парусом.

Выводков чуть пригнулся, взялся обеими руками за колесо, а ногами уперся в рычаги.

Миг — и он уже врезался в сверкающий и дрожащий серебряными искрами зимний простор.

Пораженная толпа замерла. Высоко в воздухе, то порхая, то еле заметно снижаясь, то колеблясь на одном месте, плыла волшебная птица — заветная думка Никиты Выводкова. Опускаясь все ниже и ниже, птица, точно в раздумье, перед тем как сесть на землю, задержалась на мгновение в воздухе и наконец сначала лапами, а затем крыльями уперлась в снежный сугроб.

Люди вздохнули с таким облегчением, будто не умелец, а сами дни избавились от неминуемой мученической кончины…

В государевом шатре никто не смел пошевелиться. Взоры всех были обращены на глубоко задумавшегося Ивана Васильевича.

Но вот царь заговорил. Голос его звучал властно и непоколебимо.

— Сюда его! — ткнул царь посохом в сторону Никиты. — Сюда его. Истину, мыслю я, рекут иерархи. Не божье то дело человеку ангелам уподобиться. — И повернулся к приказному. — Вычитывай, каково мы творим с богопротивными святотатцами и бунтарями.

Подьячий медленно, но громогласно и внятно вычитывал «вины» Выводкова. И в конце, набрав полную грудь воздуха, произнес:

— «…а тому крестьянишке Никешке сыну Трофимову по прозванию Выводкову за вины его тяжкие отрубить голову…»

Толпа всколыхнулась, послышались гневные выкрики, стенания, плач.

— «Птицу же, — продолжал читать подьячий, — богомерзкую птицу ту огнем пожечь…»

Выводкова схватили и, связав по рукам и ногам, бросили в заранее приготовленный возок.

В тот же день через одну из московских застав вышла на широкую заснеженную дорогу женщина. По левую ее руку шагал паренек лет пяти, а по правую двигался, спотыкаясь, словно слепой, пятнадцатилетний подросток. Из-под платка, которым была повязана голова женщины, выбивались седые пряди волос. Лицо ее избороздили серые лучи морщин. Глаза глубоко впали и казались пустыми, незрячими, точно мертвыми.

То, по постановлению Разбойного приказа, уходила из Москвы в неведомый путь превратившаяся за несколько часов в старуху, недавно еще цветущая, краснощекая красавица Фима. С ней шли Ивашка и не перестающий заливаться неслышным, горючим и безысходным плачем Матвейка.

1945–1954

Внимание!