Давид Маркиш - Еврей Петра Великого [Роман]

Дом Дивьера не изменился за эти годы — все такой же прочный и красивый, он приветливо глядел на воду своими высокими окнами. На стук отворил молодой нарядный лакей и, не отпуская двери, уставился на Лакосту презрительно и нагло.

— Мне к Антон Мануйловичу, — просительно сказал Лакоста. — К Дивьеру!

— Ты спятил, что ли, дед? — скривился в ухмылке лакей. — К Дивьеру в Сибирь езжай, на каторгу. А ну, проваливай отсюда!

Вот и Дивьер. Оставался еще Шафиров.

К нему Лакоста предусмотрительно явился с черного хода, и там кухарка подозрительно оглядела его порты и лапти.

— Ты рыбу, что ль, принес? — закончив огляд, спросила наконец опрятная кухарка.

— Значит, Петр Павлович… здесь… — задыхаясь от вдруг налетевшего волнения, сказал Лакоста. — Передайте ему — Лакоста пришел. Ла-кос-та!

Шафиров выбежал на коротеньких ножках, обнял. Расцепив руки, поправил парик и коснулся пальцами уголков повлажневших глаз.

— Боже мой, это вы… Боже мой!

— Извините меня за этот вид, — сказал Лакоста, не решаясь сесть. — Я сегодня только оттуда.

— В последний раз вы меня видели не в лучшем виде, — улыбнулся Шафиров. — А теперь я снова, слава Богу, и в чинах, и в орденах… Но что ж это я! Сейчас вам принесут одежду.

— Один только вопрос, — шагнул Лакоста. — Мой внук… он…

— Он у меня, — сказал Шафиров. — Дивьер привел его ко мне.

— Антуан на каторге? — спросил Лакоста.

— В ссылке! — возражающе махнул рукой Шафиров. — И знаете с кем? С этим подлецом Скорняковым-Писаревым! Все-таки я дождался! А Меншиков, светлейший мерзавец? Умер! В ссылке! Нищим! А я сухим вышел из воды! Мне матушка Екатерина Алексеевна шпагу Великого Петра подарила! За заслуги!.. Что это вы улыбаетесь?

— Вы все такой же, Петр Павлович! — сказал Лакоста. — Время вас не берет.

— Конечно, — согласился Шафиров, оборачиваясь к зеркалу. Там, в светлом венецианском стекле, улыбались друг другу два ветхих старика — один улыбкою победной, а другой доброй и жалкой.

Одежды по распоряжению хозяина принесли целый ворох, так что можно было одеть пяток голых. Из этого блещущего серебряным и золотым шитьем холма Лакоста вытянул просторный кафтан мышиного цвета, коричневые суконные штаны и крепкие дорожные башмаки.

— Если бы я не знал, что вы сегодня вернулись из ссылки, у меня создалось бы впечатление, что вы туда отправляетесь, — состроив озабоченную мину, пошутил Шафиров. — К чему вам эти ужасные башмаки? Наденьте вот эти легкие, с пряжками!

— Я только возвращаюсь из ссылки, — одергивая кафтан, тихонько сказал Лакоста. — Мне еще ехать и ехать…

— Куда? — удивленно воскликнул Шафиров.

— В Гамбург, — сказал Лакоста.

— Да вы просто сошли с ума, — сердито сказал Шафиров. — Какой Гамбург? Зачем?.. Я устрою вам здесь приличное содержание, квартиру. И о Яше подумайте — ему жениться пора!

— Я подумал, — упрямо сказал Лакоста. — Я был сегодня утром в Гостином дворе.

— Ну, и что? — спросил Шафиров.

— Я видел, как сожгли Бороха Лейбова…

— Ну, и что?! — повторил Шафиров. — Он был сумасшедший, маниак! Вы помните, как он напялил ермолку на Петра Алексеевича? Меня тогда чуть удар не хватил! И на кой черт он ввязался в эту дикую историю с капитаном! Мы все-таки живем в России, и надо об этом помнить!

— Когда я жил в Гамбурге, я об этом не помнил, — сказал Лакоста. — Зато теперь вспоминаю часто.

— Но что вам дался этот Борох Лейбов? — продолжал наседать Шафиров. — Кто он вам — родственник, друг? Да сколько раз вы его видели в жизни — один, два?

— Сегодня он, завтра — я, — покачивая головой, сказал Лакоста. — И не то что я так уж смертельно боюсь, не только в этом дело. Просто я, Петр Павлович, отвык за эти годы жить в постоянном страхе: вот, придет какой-то хам и потащит тебя в застенок за то, что ты сумасшедший старый еврей. Мне, следовательно, остаются два пути: либо вернуться в Воскресенское, либо — в Гамбург. Согласитесь, что разумнее вернуться в Гамбург.

— Но Яшу-то вы оставите здесь? — неуверенно спросил Шафиров. — Он ведь уже почти русский.

— Нет, — сказал Лакоста. — Яша пойдет со мной.

Они вышли в тот же день, перед вечером — старик в крепких новых башмаках и одетый подорожному юноша. Шафировская коляска с дорожным сундучком путников ждала на четвертой версте Литовской дороги: Лакоста решил непременно начать свой путь на родину пешком и, окажись у него под рукой горстка пепла, он незаметно от внука посыпал бы им свою плешь. Возвращение на родину после сорока шести лет странствий, легкомысленных и страшных, не должно было состояться в роскошной коляске. Собственно, это было даже и не обыкновенное возвращение — это было бегство, и первые шаги бегства следовало проделать пешком, сбивая ноги. И сбивание ног перед посадкой в шафировскую коляску имело для Лакосты особое значение.