Сергей Мосияш - Федор Алексеевич

— Ну тут он прав, Артамошка. Земля его, ему за службу нарезана. Но сколько-сколько он с тебя заломил?

— Половину.

— Фитю-тю, — присвистнул сосед. — Это и впрямь разбой. С нас он четвёртую, а с некоторых даже пятую часть берёт.

— Это почему же? — удивился Артамон.

— А ты его самого спроси.

— И спрошу.

— Вот-вот, спроси, Артамошка.

Приехал Артамон к мурзе, он сидел под деревом и кумыс пил из деревянной пиалы. Увидел Лузгина, вроде даже обрадовался.

— A-а, Артамошка. Драствуй, драствуй. Хочешь кумыса?

Конечно, хотел кумыса Артамошка, но если выпить, как же тогда сердитый разговор начинать?

— Спасибо, Темир. Не хочу.

— Ну гляди, — посерьёзнел мурза, поняв, что гость не случайно от угощения отказывается, чем наносит хозяину стола обиду. Спросил, сразу нахмурившись: — Что у тебя?

— У меня к тебе вопрос, Темир, почему ты со всех берёшь четвёртую, а то и пятую часть, а с меня половину заломил?

— А ты не догадываешься? — едва усмехнулся мурза.

— Не догадываюсь.

— А ты подумай.

Артамон изморщился, даже на небо посмотрел, словно там был ответ написан. Разочарованно развёл руки, признался:

— Нет. Не догадываюсь.

— Ты христианин, Артамошка? Так?

— Да я православный.

— А я мусульманин. Понял?

— Ну и что?

— Как что? Перейди в нашу веру, Артамошка, и я тебе сразу, как брату по вере, скошу до четверти, а то и до пятой части. Ну?

«Ах ты рожа поганская, — подумал Артамошка. — Это чтоб я — да Христа продал?» А вслух сказал вполне пристойно:

— Это надо подумать.

— Подумай, подумай, Артамошка.

Артамошка думал недолго, всего одну ночь. Не спал, ворочался, думал. Жена спрашивала:

— Артамон, ты чё? Заболел, чё ли?

Не станет же он бабе об этом рассказывать. Баба есть баба, волос долгий — ум короткий, что она сможет посоветовать. И утром, так ничего и не сказав жене, оседлал своего Сивку и поехал в Казань. Нашёл там у Кремля площадного писчика — на ремне чернильница, за ухом перо — сказал ему:

— Мне надо челобитную написать.

— На кого слать хочешь? На воеводу? На государя?

— На патриарха.

— У-у, — поднял уважительно вверх брови писчик. — Три алтына.

— Ладно. Согласен.

— Покажи деньги.

— Зачем?

— Ну как. Я надысь одному написал. Плати, говорю. А он по карманам шасть, а там пусто. Божится, что были, что, мол, тать обчистил. А я-то тут при чём? Я трудился, бумагу тратил, плати. В общем, кажи, брат, деньги. И почнём.

Долгонько Артамонова челобитная до Москвы шла, долгонько. Наперво попала к митрополиту нижегородскому Филарету, месяца два пролежала, пока до неё у владыки руки дошли. Прочёл её Филарет, возмутился даже, выговор секретарю сделал:

— Что ж ты, братец, не читал рази?

— Читал, владыка.

— Так что ж мне не говорил?

— А я что?

— А вы говорили, успеется, мол, отстань.

— Неужто? Ахти мне батюшки. Надо было напомнить, братец.

— Я напоминал, владыка.

— А я что?

— А вы: отстань.

— Выходит, мы с тобой оба грешники, братец. Да, да, не перечь. Челобитная наиважнейшая, а она у тебя два месяца...

— Но я ж вам, владыка...

— Всё, всё, замолчь. И с первой же оказией отправь патриарху.

В общем, писал Артамошка челобитную в мае, на летнего Николу, а легла она на стол патриарха в декабре, на Николу зимнего. С ней Иоаким отправился к царю.

— Сын мой, глянь, что творится на русской-то земле.

А? Это как? Христианина силодером в поганскую веру перегоняют. А?

Фёдор Алексеевич прочёл Артамошкину челобитную, покачал в удивлении головой.

— По-моему, это уже не первая. В Казанском приказе их несколько лежит.

— Я знаю, сын мой, я и те видел, мне дьяк казал. А эту я почему тебе принёс-то?

— Почему?

— Да этот самый Артамошка, сам того не ведая, подсказывает в конце, как поступить надо. Перечитай-ка вот, что я ногтем отчеркнул.

— Так... Ага, вот. «А лепш было бы, пресветлый отче, кабы не я в иху поганскую, а он бы, Темирка тот, в нашу христианскую перешёл. Вот две души бы и спасены были: моя — от предательства, его — от греха поганского».

— Ну как? — спросил Иоаким.

— Совет хороший, но как его в жизнь проводить. Опять огнём и мечом, как Добрыня новгородцев крестил [51] ...Как Добрыня новгородцев крестил. — Добрыня — воевода Владимира I, брат его матери Малуши. Получив от Владимира управление Новгородом, Добрыня вместе с киевским воеводой Путятой стали насаждать в Новгороде насильственным путём христианство. Новгородцы, подстрекаемые жрецами, сопротивлялись крещению. Тогда Путята вступил с ними в борьбу, а Добрыня поджёг их дома. Новгородцы смирились, и христианство было водворено. Отсюда пошла поговорка: «Путята крестил мечом, а Добрыня — огнём». ? Так это с турками на ссору лезть. Только что помирились. Им только причину дай, пойдут войной, мол, братьям по вере пособлять. А мы ещё от тех ратей не отдышались.