Ефим Черняк - Тайны Франции. Заговоры, интриги, мистификации

— Вы правы. Возьмите Коссейна и пятьдесят солдат гвардии.

Гугенот осторожно заметил, что шести солдат будет достаточно, чтобы, опираясь на королевский авторитет, остановить толпу.

— Нет, нет, — настаивал король. — Берите Коссейна, вам не найти более подходящего человека.

Посланец не решился настаивать. Покидая Лувр, он встретил одного дворянина-гугенота.

— Они не могли бы найти большего врага, чтобы охранять вас, — сказал озабоченно этот дворянин своему единоверцу.

Коссейн и его 50 солдат разместились в двух лавках около жилиша адмирала. Вслед за ним прибыл королевский квартирмейстер и передал приказ короля жившим поблизости католическим дворянам очистить занимаемые ими помещения. Гугенотам было предписано занять освободившиеся квартиры, чтобы находиться в большей безопасности и всем вместе неподалеку от адмирала. Лишь часть гугенотов успела исполнить этот приказ.

Вечером на квартире у Колиньи состоялся совет руководителей гугенотской партии. Один из присутствовавших трезво и упорно настаивал на немедленном отъезде из Парижа. Если понадобится, можно пробить себе дорогу мечом. Но большинство не видело оснований для крайних мер. Собрание закончилось поздно, и участники мирно разошлись. Генрих Наваррский и принц Конде вернулись в Лувр. При Колиньи остались несколько его домашних и пятеро наемных швейцарских солдат. Возвращаясь во дворец, Генрих и его свита были поражены необычайно большим количеством огней в окнах, несмотря на поздний час. Во дворце также царило непонятное оживление — повсюду огни, все на ногах, натянутые улыбки и плохо скрываемое ожидание чего-то на лицах придворных…

Поздно вечером в Лувр был вызван Шаррон — официальный глава парижского купечества, преемник Марселя. Шаррону лишь сообщили об открытии гугенотского заговора, который решено предупредить рядом мер, обеспечивающих безопасность королевской семьи, столицы и всего государства. Шаррон получил приказ закрыть все городские ворота, стянуть в одно место и связать цепями все лодки на Сене, привести в готовность всех полицейских стражников и всех жителей, способных носить оружие, разместить отряды во всех районах и на всех перекрестках улиц, выставить пушки на Гревской плошали и у здания городской ратуши. Уже были отмечены все дома, где жили гугеноты. Об этих приготовлениях, считавшихся оборонительными мерами, в полночь были сделаны требовавшиеся по закону записи в протоколах парижского управления.

Последним гугенотом, которому разрешили покинуть Лувр, был Ларошфуко, добродушный толстяк, постоянный партнер короля в различных играх. К 11 часам атмосфера в Лувре стала казаться тягостной и для Ларошфуко. Перед уходом король посоветовал ему скоротать ночь в королевских покоях. Гугенот вежливо отказался и отправился к себе на квартиру на улице Сен-Оноре.

Ночью в назначенный час толпа убийц, возглавляемая герцогом Гизом, появилась на улице Бетизи. Гвардейцы присоединились к свите герцога. Быстро взломали двери. Слуги Колиньи падают под кинжалами людей герцога и королевских солдат. Нескольким гугенотам удалось бежать через окно. Толпа ворвалась в комнату Колиньи — и через минуту изуродованное бездыханное тело старого адмирала сбрасывается из окна к ногам Гиза. Герцог сошел с лошади и стер кровь с лица убитого. «Это он, — произнес Гиз, — Я знаю его». И подает сигнал: «Убивайте, убивайте!» По Парижу звучит набат. Тысячи вооруженных католиков врываются в дома гугенотов, умерщвляя всех подряд — молодых и стариков, мужчин и женщин, ребят на руках у матерей и больных, не могущих подняться с постели. Убивают повсюду: в комнатах и на лестницах, на узких улицах, где выступающие карнизы домов, казалось, сталкиваются друг с другом, на крышах, на площадях, в водах Сены, куда пытаются спастись объятые ужасом люди и куда бросают сотни изуродованных трупов. В Лувре хладнокровно истребляют свиту Генриха Наваррского. Он под угрозой смерти принимает католичество.

Три тысячи человек пали жертвой убийц на рассвете дня святого Варфоломея — 24 августа 1572 года. За Варфоломеевской ночью последовали в Париже другие, столь же кровавые. Потом побоище распространилось на многие города Франции.

Наблюдая за страшным зрелищем в Париже, испанский посол спешил порадовать своего господина: «Когда я это пишу, они убивают их всех; они сдирают с них одежду, волочат по улицам, грабят их дома, не давая пошады даже детям. Да будет благословен Господь, обративший французских принцев к служению его делу! Да вдохновит он их сердца на продолжение того, что они начали!» А из окон другого посольства за кровавым избиением наблюдал посол английской королевы. Сэр Френсис Уолсингем, прежде чем занять этот пост, успел пройти серьезную разведывательную школу, побывать в качестве тайного агента во многих городах Европы. За скупыми, осторожно отобранными фразами его донесений в Лондон, конечно, слишком много оставалось невысказанным. О чем должен был думать он, суровый протестант и трезвый, гибкий политик в эти залитые кровью августовские ночи? О том, что адмирал Колиньи и другие гугенотские лидеры, привыкшие с детства к войне и знавшие, что не может быть успеха, если неизвестные силы и намерения противника дали заманить себя в самую простую ловушку. Ловушку, оказавшуюся тем более безошибочной, что не была заранее предусмотрена. (Римский папа и Филипп II задним числом, правда, объявили Варфоломеевскую ночь результатом долго подготовлявшихся усилий, но делали это лишь для того, чтобы придать еще больше значения такому «святому делу».)