Максим Дуленцов - Диамат [Роман]

Но в один из дней молодая медсестра увлеклась переговорами со своим любимым по больничному телефону в кабинете главврача, и цыгане с Чапаевского выкрали одинокую девочку, радостно улыбавшуюся им из казенной коляски, в которой медсестра выставила ее во двор стационара подышать свежим воздухом. Ее никак не звали, в больнице не придумали имени, надеясь на дом малютки, оформить документы в загсе все откладывали, а цыганские женщины и вовсе не думали об этом.

Следующие два года она провела в большом и шумном деревянном доме; каждый день молодая ромни брала ее с собой на железнодорожный переезд просить милостыню — с маленькой чаюри это было сделать проще. Подавали охотнее, глядя на белокурую малышку в грязных тряпках. Так и звали ее — чаюри, но это было всего лишь имя нарицательное «девочка».

После трех лет она выросла из тряпок, и ее заменили ребенком помладше. Тут только и заметили, что девочка стала слепа. На общем сходе порешили, что пусть подрастет и будет ходить по перекресткам за подаянием, но чем старше она становилась, тем сложнее было скрывать ее за высоким забором цыганского двора, подверженного неожиданным набегам милиции из-за специфических занятий его обитателей. В какой-то из таких набегов милиционеры обратили внимание на маленькую кудрявую девочку со славянскими мягкими чертами лица и белыми локонами, увлеченно возившую по двору старую, погрызенную собаками, пластмассовую лошадку.

Так девчушка оказалась в детском доме. Там спросили ее имя, но она не понимала по-русски, а по-цыгански никто не говорил. Записали по просьбе уборщицы, бабки набожной, дававшей всем деткам имена, у кого не было, по церковным праздникам или по указанию Божественному Уборщица, погладив ее по головке, пробормотала:

— Эх, девчоночка. Замучили бы тебя цыгане-то, душу христианскую, ангелочка. Спасение дал тебе Господь, стало быть, наречем тебя воскресением, вновь душа для Христа воскресла. Анастасией будешь.

И стала Анастасия жить, учить русский язык, который быстро освоила. Уборщица, баба Клава, особо примечала ее за то, что тиха была, не бегала как оглашенная по коридорам, не пачкала простенькое платье, обычно сидела в уголке, перебирала кукол, нежно водя ладошками по из резиновым лицам. Как в школу пошла, специальную, интернат для инвалидов, баба Клава ей потрепанное Евангелие сунула в помощь. Но чтению подушечками пальцев слепых деток начинали учить гораздо позже, да и Писание было не приспособлено для слабовидящих, поэтому охочая до сказок девочка часто просила бабу Клаву почитать ей, а та житие Христово и зачитывала. Девочка при этом сидела, внимательно вслушиваясь в речь, широко открыв глаза, сцепив руки на сжатых коленях, как будто боялась, что баба Клава сейчас закроет книжку и скажет: «Все, спать марш». Уборщица так и говорила. Девочка безоговорочно исполняла указание, но обычно, глянув в большие незрячие глаза ребенка, баба Клава смягчалась и дочитывала еще пару страниц.

После восьмого класса Настю со свидетельством об окончании школы выставили в большой мир. Произошло все, как нередко происходит в Российском государстве: кто-то недосмотрел, кто-то недопонял, но время было трудное, дефицит бюджета огромный, враги окружали страну, и было не до Анастасии. Ни справку об инвалидности, ни жилплощадь ей не предоставили. Чиновники посчитали, что после школы-интерната, то есть, как они полагали, школы для идиотов, она должна была продолжить свое образование в русле профессионально-техническом, куда всем идиотам и дорога — должен же кто-то руками работать, — а о том, что девочка слепа, никто не вспомнил.

Конечно, ни в какое учебное заведение города Настю не взяли бы, и бродяжничать бы ей по вокзалам, кабы не баба Клава. Та сироту пожалела, пригрела и поселила у себя в маленькой квартирке старого, подгнившего дома, стоявшего уже лет сто на угоре Мотовилихинского пруда. Пенсию девочке выхлопотать было нескорое дело, зарплаты бабы Клавы и ей самой не хватало, перебивались третью потребительской корзины — хлебом да колбаской по праздникам, поэтому разумная баба Клава решила, что Настя в меру сил постоит на паперти: такая она нежная и хрупкая, глазки невидящие — голубые, как небо, такая пропоет тоненько: «Подайте, Христа ради» — и у любого сердце дрогнет: как отказать ангелу?

А вот место выбрать было сложно. Сначала баба Клава и Настя поехали на кладбище, но там было мрачновато, несли в храм в основном покойников отпевать, нищие волками смотрели на конкурентов, поэтому следующим местом, намеченным бабой Клавой, был Петропавловский собор. Но и там счастье не улыбнулось, погнали бабу с девочкой местные побирушки: место было прикормлено, и чужаков не пускали. От Слудской церкви погнал диакон, от парадной Феодосьевской — милиционеры: нечего город позорить бедностью. И осталось тогда бабе Клаве идти на ближайшую паперть — к достраиваемому Свято-Троицкому храму, что стоял рядом с прудом и их домом. Место было малодоходное, храм принадлежал вновь созданному монастырю, но другого выхода не было, да и любая копейка в их хозяйстве сгодится. Так и стала Настя ходить в старом Клавином платье, которое она еще на свою вторую свадьбу покупала, к ограде монастыря три раза в неделю, стоять и креститься.