Владимир Москалев - Мудрый король

С этими словами старуха сдернула капюшон с головы, и Гарт увидел старый страшный шрам, перерезавший голову матери сверху до самой шеи. То, что дальше услышал Гарт, и вовсе повергло его в изумление.

– И разуверилась я с тех пор в Боге. Нет Его, и никогда не было! Врут всё попы! Дурачат людей. Ведь если бы Он был, позволил бы разве так разорвать сердце матери? Дал бы уйти тем рыцарям? И неужто не послал бы краюху хлеба, когда умирали у меня на руках мои дети?… Так где же этот Бог? Кто мне его покажет? Кто вообще видел его когда-нибудь?… И поняла я тогда, сынок: нет его! Понимаешь, нет! И не верю я уже ничему, а басни попов про святых считаю их ловкой выдумкой… Вот и весь тебе мой сказ, рыцарь. Суди меня теперь как хочешь, а я себя уж осудила давно. Себя, людей и попов вместе с их Богом.

Неожиданно старуха подняла голову. Взгляд ее загорелся, ноздри раздулись, рука дрогнула и вытянулась в сторону Компьеньского леса, словно указывая единственный путь, который остался ей ли, де Марейлю – кому ведомо? И вновь прозвучал ее голос, показавшийся Гарту таинственным, зловещим, внушающим безотчетный страх:

– С тех пор вызвал во мне дьявол – враг Бога – дар пророчества. Видеть всё могу, как никто из людей. Верю, что явится дьявол однажды ко мне, и протяну я ему в знак дружбы свою сморщенную старую руку одинокой матери. И назову я его братом своим, потому что отныне мы с ним враги того Бога, о котором говорят, а значит, самые близкие по духу. С его именем на устах буду я умирать, и его попрошу забрать мою душу к себе. Его, а не Бога, которого я прокляла! Которого отныне для меня нет!

Всё так же держа руку, указующую вдаль, Эрвина проговорила, кончая свой страшный монолог и не сводя глаз с леса:

– Лес – тот, что видишь вдали, – Франция, сынок. Много в том лесу волков. Их стало еще больше по вине глупой королевы. Но придет молодой волк – сильный, смелый, хитрый – и перегрызет всю эту стаю заморских гостей. Своя стая появится у него, много места у нее станет, и будет то не набор земель, чем хвастает ныне Плантагенет, а огромное государство, в котором не останется пришельцев с далекого Альбиона. Только кровью истечет Франция в тяжелой борьбе. Но расправит крылья птенец, оскалит пасть молодой волк – и родится на этой земле великий народ… Ты верь этому волчонку, будь всегда с ним рядом и всё увидишь сам. Вспомнишь тогда старую Эрвину, что повстречалась с тобой близ владений Валуа. Вспомнишь – и спасибо скажешь мне, что правду говорила. Может, к тому времени меня уже в живых не будет, ведь мне скоро семьдесят. Приди тогда на могилку к старушке да посиди с ней рядом. А найдешь ее там же, где лежат и ее детки. Недалеко это – меж Санлисом и Крепи кладбище лежит, к Санлису ближе… Придешь ли, сынок?…

И залитые слезами глаза старухи устремились на Гарта.

– Приду, мать, – пообещал он, обнимая ее.

А она, ткнувшись головой ему в плечо, расплакалась еще больше. И сказала напоследок, отстраняясь:

– Путь твой нелегок. Увидишь девицу верхом на муле и без узды. Помнишь поэта Кретьена? [2] Кретьен де Труа (вторая половина XII в.) – французский поэт, создатель так называемого артуровского романа рыцарей Круглого стола. Встретишь зверей, рыцаря, змей и реку. Всё как у него в поэме. Ты должен победить. Помни, Говэн, ты смелее сенешаля, а шест, что остался последним, не для твоей головы. Черед останется за дамой. Тут уж решать тебе. Замок-то до сих пор крутится [3] Взято из поэмы Кретьена де Труа «Мул без узды». . Еще скажу. Коли случится с тобой беда, приду к тебе, знай, и помогу. Не Бог, а я приду и сатана со мной. Он добрый. Вместе с ним не дадим тебя в обиду никому. Теперь прощай.

И поцеловала его – нежно, по-матерински, в лоб.

Гарт вскочил в седло.

– Прощай же! И да сопутствует тебе удача, сынок.

То были последние слова Эрвины.

Отъехав на сто шагов, Гарт обернулся.

Старухи на месте уже не было.

Он подъехал к лесу. Молодой березняк на пути. То тут, то там выглядывают из травы темные и светлые шляпки грибов, тоже молодых. Тропинка ведет через подлесок – не сказать, чтобы очень уж узкая, двое запросто поместятся. Дальше она терялась, но, как показалось Гарту, поворачивала. По ней он и направил коня, размышляя над рассказом Эрвины и снова вспоминая ланского еретика. Тому, похоже, тоже досадили церковники, да так, что он и Бога презрел и папу. Зато, кажется, лестно отзывался о сатане. Эрвина тоже. Уж не катарка ли? Не потому ли добраться хотят до нее святоши?