Нелли Савенкова - Самоборец

Повитуха с жалостью поглядела на спящую Ульяну. Лицо у той посвежело, воротился румянец, брови собольи вразлет легли, губы зарозовели, зубки жемчужные видны. И такая в лице пригожесть явилась, что Акулина невольно загляделась. Никого краше Ульяны в Усолье не сыщешь. Да есть ли на всем свете подобные ей? Ах, как парни да мужики в ее девичестве вокруг хороводились, как друг пред другом петушились! Так ведь краса не доля. Через пригожесть свою Ульяна счастья-то и лишилась. Или, быть может, обрела? Кто его знает, какое оно — счастье? У девок одно — сердешное; у баб другое — в достатке жить, а сердце унять. Зато детишки не в нужде вырастут, сытые, одетые, Бог даст, здоровые — вот и счастье бабе. Молода Ульяна, не думает еще о том. Пробудится — надобно растолковать ей, утешить душу. Матери у нее нет, кто еще подскажет?

Вдруг Ульяна тревожно заворочалась, всхлипнула и, широко открыв глаза, невидяще уставилась перед собой. Молвила обреченно:

— Видно, помру я скоро, Акулина…

— Что ты, Ульянушка, окстись! — перекрестилась повитуха. — Нешто можно так-то сказывать, смерть кликать? Никак, сон страшный привиделся? Так то всего лишь сон: тьфу! — и нету его. Поживешь ты еще, Ульянушка, сыночка вырастишь да иных детушек своих, кого Бог даст… И все-то у тебя ладным-ладно будет.

Ульяна не слышала повитухи:

— Аверьян мне привиделся…

Акулина осеклась:

— Аверьян?..

— …Зовет меня, манит. И я вроде к нему бегу… такая радостная, веселая!..

— К дождю покойник снится, — перебила Акулина, притворно зевнув. — Знать, ненастье будет?

— Не-ет, — заупрямилась Ульяна, — помру, коль зовет… Любил он меня, чрез то и смерть принял.

— Коли любил — зла не сотворит. Не виновать себя, милая. Не было у Аверьяна ни дома, ни добра — только и всего, что в заплечной суме. Пропала б ты с ним… Ушел он из Усолья — и ладно. А коли волки задрали, так то судьба его. Да и волки ли?.. Охотники, Андрей Сыч с товарищами, которы суму-то Аверьянову нашли, сказывали, будто никаких следов не осталось. Чудные, мол, волки-то… Незнамо где лежат Аверьяновы косточки, упокой, Господь, его душу, — повитуха перекрестилась и добавила: — Знать, не звал он тебя, а прощался. Забудь уж его, Аверьяна-то. Слышь? Мужняя жена, Никитина, вон — сынок у вас…

— Не могу забыть, Акулина… Рада бы — не могу! Из головы выкинула, а из сердца нейдет! Тут вот он у меня… Уж сколь времени прошло, а не забыть! — Ульяна всплеснула руками и застонала, то ли от боли, то ли от отчаяния.

Появились они в Усолье одновременно, в весеннее половодье, будто талой водой принесло: Аверьян с пустой сумой за плечами да Никита с денежным мешком за пазухой. Каждый, по давно заведенному обычаю, получил прозвище Приходец, каждый занялся своим делом.

Аверьян плясал, пел необыкновенным голосом незнаемые здесь песни, был заводилой на гуляньях. Девицы млели от его голоса, мужики заслушивались байками о дальних землях, о нравах людских, бабы с детишками сказками его забавлялись. Всем по сердцу пришелся Аверьян, питаясь милостью привечавших его усольцев да пользуясь благосклонностью местных девок и вдов.

Родители берегли своих дочерей, зорко присматривали за ними и облегченно вздохнули, когда Аверьян выбрал Ульяну. И она, как только углядела его в кругу парней — веселого, нездешней смуглоты, — лишь об нем мыслила. Как тряхнет он смоляными кудрями да глянет ласково черными очами — так займется сердце, и застучит, и ровно из груди рвется ему навстречу. Ночью, тайком сговорившись, Ульяна к нему бегала, и не было силы, которая могла бы разлучить их.

Поначалу усольцы думали: не останется Аверьян в их слободе, далее куда поспешит. Мужик — перекати-поле, на одном месте не удержишь. А вот поди ж ты: прогуляв лето, осенью на соляной промысел нанялся, осесть решил. Судачили усольцы: никак молодец жениться замыслил. И, конечно, на Ульяне — на ком же еще?

Тем временем Никита купил две варницы, построил третью и сразу стал женихом завидным. Срубил дом — не избу, а целый терем: с окнами, не волоковыми — косящатыми, с богатыми резными наличниками, с крытыми тесовыми переходами да высоким крыльцом. Были там поварня и мыльня, во дворе погреба, хлевы да конюшня. Домов таких в Усолье отродясь не ставили, опасались: налетит ворог, пожжет слободу — пойдет все прахом. Чай, не Москва — окраина Руси, не до роскоши.

— Боярином жить замыслил, Никита Кузьмич? В этаких хоромах небось и наместник не живал, — завистливо укоряли его соседи.