Елена Тагер - Повесть об Афанасии Никитине

Что еще за чудеса? Или сонное мечтанье одолевает? И Афанасий на всякий случай тихонечко себя ущипнул.

— Лучше ли тебе, сын мой? — спросил Гуру, коснувшись горячего лба Афанасия.

— Чандра жива? — вместо ответа спросил Афанасий.

— Чандра жива, — бесстрастно вымолвил Гуру. — Боги не приняли ее жертвы. Брамины взяли ее в храм. Теперь она — девадаси. Будет жить в храме и танцевать во славу богов. Ей хорошо. А тебе как? Не болит ли грудь? Голова не болит ли?

— Спасибо тебе, святой человек. Мне не худо. Отдыхает грешное тело.

— Грешное? Грехи твои все утекли со струями священной реки. Когда ты погрузился в ее светлые воды, с тебя смыло все прегрешения.

«Господи Исусе! Никак я в индийские святые угодил? Только того не хватало…»

А Гуру бубнит свое:

— Не беспокойся о себе. До конца жизни твоей можешь оставаться здесь, при храме. И заботы наши о тебе не ослабеют.

— За заботу спасибо… Только до конца жизни я не располагаю здесь оставаться, — мрачно произнес Афанасий. — Нет уж, хватит! — прибавил он про себя. — Довольно с меня этой Индии!.. Домой скорее, домой!

И закрыл глаза, чтоб не говорили с ним больше. Грудь-то и в самом деле сильно болела, и голову разламывало, и в лопатку кололо. Грехи грехами, а купанье в ледяной воде, как видно, даром не прошло… К вечеру начался озноб; Афанасия трясло и подбрасывало, как на качелях, и он не в силах был проглотить лекарства, которые вливали чьи-то заботливые руки в его посинелые губы. Его обложили грелками, но скоро он сорвал и разбросал их; озноб сменился нестерпимым жаром, все тело как будто плавилось в огне, а в лопатку словно гвоздь вбивали. Так промаялся он с месяц, а потом встал — отощавший, постаревший, — заправил под шапку поредевшую копну золотых волос, пригладил отросшую светлую бороду и пошел по дороге к Бидару.

Спотыкаясь, шатаясь, он неделю шел по этой дороге, теперь безлюдной и пыльной. Бурая пыль густо покрыла его одежду, лицо и руки. Он шел по этой стране и прощался с каждым камнем и с каждым ручьем, с белыми попугаями и с черноокими газелями; он знал, что теперь увидит их только во сне. Но знал он также, что ему перестанут сниться деревянная Тверь, и волжские перекаты, и дубовые подмосковные рощи, — он увидит их, увидит воочию! Трудный путь повернул к дому.

После болезни голова ослабела — не сразу он припомнил улицы Бидара, не скоро нашел хижину Чандаки. А когда взошел на светлую галерейку, громко вскрикнул от неожиданности: ему показалось, что в углу над прялкой, завернувшись в свое желтое сари, сидит Чандра. Но тут же он увидел свою ошибку: это была Камала. Она подросла, край желтого сари был накинут на голову, как у взрослой, и из складок желтой ткани смотрели на него такие же глаза, как у Чандры, — доверчивые, любопытные, большие глаза под прямыми черными бровями. Это была вторая Чандра; правда, нос был широковат, рот великоват, но глаза сияли и очаровывали. Афанасий растерянно смотрел и не знал, как с ней говорить: как со взрослой или как с ребенком.

— Афа-Нази! Как ты похудел! — щебетал прежний звонкий голос. — Какая борода выросла! А можно потрогать? А сколько пыли у тебя в бороде! Подожди, сейчас принесу воды. Тебе надо умыться.

— Вот ты какая стала… — говорил Афанасий, с радостью слушая ее веселое щебетанье. — Большая! Нарядная!

— Мне теперь полагается носить покрывало. Отец говорит, я достигла брачного возраста, — степенно пояснила Камала и скромно, по-взрослому опустила глаза.

— Не рано ли? — сказал Афанасий. — Хотя ведь у вас с восьми лет брачный возраст. Ну что ж, дело доброе. Пора своим домком заводиться.

— Да нет, Афа-Нази, что ты! — Камала опять мгновенно превратилась в ребенка. — Это только так говорится про возраст. А я совсем не хочу замуж. Мне жалко отца. Он тогда совсем один останется. Ведь Чандра больше не будет жить дома.

— А что же она, осталась в Парвати?

— Да. Брамины говорят, что богиня Лакшми очень полюбила ее танцы.

— Ваши брамины наговорят! — досадливо сказал Афанасий. — Просто им выгодно, что народ валом повалит. Где еще такой пляс увидишь?

Камала искоса на него поглядела.

— Только ты, Афа-Нази, отцу этого не говори. Он таких слов не любит.

— Ладно, сдержусь. А что, отец гневается, наверно, на меня?

— Сначала сердился, потом перестал. Гуру сказал, что боги все равно простили маму, потому что Чандра ее теперь заменила в храме.