Плотный, ровный ветер не унимался, тут, на высоте, поддувал под короткую шубейку, гнал вниз. Иваша постоял ещё, теперь вслушиваясь в непрерывный, тихий погуд мерзлых колоколов.
Медленно, медленно спускался с колокольни: земное, грустное тяготило. Зачем он поднимает в себе прошлое? Ничего же такого и не было между ними, только разок и посидели уединённо в ту купальскую ночь на бережке Тёши. Ну попустил он малость себе тогда в чувствах возле горячего девичьего плечика — только-то! Не казнись, не томи сердца — отринь от себя то, что не сбылось, чему не суждено повториться…
Вечерняя служба в Красносельской церкви кончилась, прихожане расходились по домам.
Ему надо прибрать в церкви. Иваша любил именно этот вот час, когда старая деревянная церковь ещё полна живого человеческого тепла, запаха воска и аромата ладана, когда стены её ещё держат затихающее неясное уже пенье, возгласы священника, да и его чистый голос — голос чтеца. Нынче он опять прислуживал вместо родителя, что-то Фёдор Степанович занедужил.
…Истаивали перед иконами жёлтые медвяные свечи, Иваша собрал в деревянную чашку огарки, и тут вышел из ризницы священник, одетый в простенькую длиннополую шубу и чёрные валяные сапоги — бородатый, с уставшим, задумчивым лицом.
Запахивая шубу, отец Михаил вскинул голову.
— Добре нынче читал и служил — усердствуй и далее. Приходи после — книгу привёз из Арзамаса, у Спасского игумена выпросил.
— Приду, дядюшка! — радостно отозвался Иваша.
Он скоро управился в церкви, потушил последний, у притвора, напольный светец и вышел на паперть. Увидел на дороге священника в окружении старух и, любя его, пожалел: ноги стали слабки у батюшки, ходит натужно, с батогом. Отец-причетник всегда на слово скуп, для сторонних и вовсе молчун, а вот дядя говорун со всеми, а потом и книжник. Сколько он Иваше порассказывал из библейских времён, из отчих преданий и даже о тех царствах, что подпирают русскую землю с юга и запада.
Как-то трактовал и о родных местах:
— Нашева села Краснова зачин таков: во времена оны два мордвина тут сукна валяли и красили в красный цвет. Подали они царю челобитье, просили дозволить брать в мастеровые разных прибылых, набеглых. Дал государь позволение с той оговоркой, что браты воспримут свет православия и поставят храм Божий. Вот так и наросло село. А что касаемо озера нашева, вода-то в нем кармазинная, [4] Кармазин — сукно алого или багрового цвета.
так это от той же краски суконной, а потом и подземные протоки к нам из болот…
Дома наскоро поужинал и пошёл к дяде — всего-то уличную дорогу наискось перейти.
Старый священник не любил с племянником праздных разговоров, всякий раз, прозревая будущее родича, готовил его к службе в храме. [5] В старые времена, когда еще почти не существовало духовных учебных заведений, священники избирались прихожанами. Церковная служба познавалась «своим научением». Часто сан священника становился наследственным: батюшка «научал», готовил своего сына. Рукополагал в священники патриарх или митрополит с благословения патриарха.
В горенке батюшки они сиживали всегда одни, света не зажигали. Дядя и сейчас почти закрывал собою окно. С улицы лунный свет высвечивал окрайки его головы, и потому редкие волосы старика казались легким серебряным венцом…
— Дядя Миша, — ласкается голосом Иваша. — Вот часто слышу: страх Господень. Как учено понять? Разве страх не един?
Священник молчит недолго.
— Человеку ведом страх живота своево. А страх божий — это уж начало мудрости нашей, глядение в себя. Нет-нет, Ивашенька. Не боязнь Бога, а скорее всево боязнь отпасть от Него. Ну, что ещё сюда прикладом: страх этот двояк — один является к нам от угрозы наказания. Уж коли боимся, то и побуждаем себя к воздержанию, терпению, упованию на Всевышнева. Ну, а другой страх, как думаю, сопряжён с любовью к Богу, естество благоговения перед Ним…
— Севодня родитель мой перед службой научал соседа нашева: иди и покайся. Всяк ведает: покаяться в душе или священнику за недоброе слово и дело. А как это опять же изъяснить по-книжному рассуждению?
— Можно, племяш, и учёным штилем. Покаяние — это ведь сердцевина духовной жизни, это, проще сказать, перемена к лучшему — вот суть покаяния. Очищение совести нашей. Ефрем Сириянин глаголал, что Бог более радуется об одном кающемся грешнике, нежели о девяносто девяти праведниках.
Луна уплывала из окна — Иваша заторопился, священник уходил на покой рано.
Читать дальше