Антонин Згорж - Один против судьбы [Sam proti osudu]

К боли, которая только ненадолго стала слабее, теперь присоединилась новая.

«Рис сегодня ясно убедился в моей глухоте, — размышлял Бетховен. — Но он знал о ней и раньше. Иначе почему бы он так поспешно начал опровергать себя и все твердил, что и сам ничего не слышит. А если о моей тайне знает он, значит, и Брейнинг давно все понял, и Шупанциг, и братья Лихновские, и кто только не знает… И все разыгрывают комедию, делая вид, что верят в мою рассеянность».

Это их притворство из сострадания угнетало его теперь сильнее всего. Долго сидел он в старом кресле, опершись локтями о колени, сжав голову ладонями.

Да, это конец! Кто станет слушать виртуоза, не слышащего того, что играет? А мои сочинения? Они и теперь кажутся кое-кому непонятными и тяжеловесными. Но они не понимают меня только потому, что привыкли к музыке ничтожной и пустой.

Какой издатель отважится напечатать мои сочинения, если вся Вена будет показывать на меня пальцем: глухой сумасшедший! А еще дерзает сочинять!

Что остается? Медленное умирание! А может быть, лучше ускорить его?

Он вскочил, в отчаянии погрузив пальцы в густые пряди своих волос. Глаза его загорелись огнем безумия. Дунай совсем рядом! Туда — и конец всему! Зачем жить, если солнце зашло и уже не взойдет? Умерла любовь, умирает и музыка…

Смейтесь, люди! Всемогущий изволит шутить! Кто он? Мотылек без крыльев, олень без ног, музыкант без слуха!

День за днем он вел борьбу с самим собой, спрашивал у пианино: «Музыкант ли я еще? Живу ли я еще?» Терпеливо испытывал себя: «Слышу ли я этот тон? А что, если я ударю по клавише тише — пианиссимо?»

Низкие тоны слышались прекрасно. Высокие ускользали! Но, к удивлению, только для ушей — не для памяти. Стоило взглянуть на какую-нибудь клавишу — и внутренний слух точно оглашал ее звук.

Это утешало. Слабо. Но достаточно было хотя бы на минуту отогнать призрак смерти. Вспомнил, что где-то читал:

«Человек не имеет права по собственной воле расстаться с жизнью, пока еще способен сделать хотя бы одно доброе дело!»

Доброе дело? Он сделал их сотни, без раздумья. Когда-то он написал Вегелерам, Францу и Элеоноре:

«Ко мне обращаются с таким количеством просьб, что я не всегда в состоянии их удовлетворить. И знаете, это очень хорошо. Например, найду кого-нибудь из друзей в бедности, но мой кошелек не позволяет мне оказать ему помощь. Тогда я сажусь за лист нотной бумаги — и все, уже могу ему помочь».

О такой возможности он вспомнил и теперь. И его раненая душа воспрянула.

«И глухой я смогу помогать людям. И не только деньгами. Моя музыка должна быть такой, чтобы самый несчастный человек, слушая ее, забывал о своей боли. Зачем призывать смерть раньше, чем она явится сама?»

Он говорил это себе, но предчувствие близкого конца не покидало его. Не мог подавить его в себе.

Поздним октябрьским вечером он все же сел за стол, чтобы написать свое завещание. За окном уже рассветало, когда Бетховен закончил свое прощание с жизнью.

Моим братьям Карлу и… [16] Глубоко оскорбленный братом Иоганном, Бетховен не пожелал обозначить его имя. прочесть и исполнить после моей смерти.

О люди, считающие или называющие меня неприязненным, упрямым, мизантропом, как несправедливы вы ко мне! Вы не знаете тайной причины того, что вам мнится. Мое сердце и разум с детства склонны были к нежному чувству доброты. Я готов был даже на подвиги. Но подумайте только: шесть лет, как я страдаю неизлечимой болезнью, ухудшаемой лечением несведущих врачей. С каждым годом все больше теряя надежду на выздоровление, я стою перед длительной болезнью (излечение которой возьмет годы или, должно быть, совершенно невозможно). От рождения будучи пылкого, живого темперамента, склонный к общественным развлечениям, я рано должен был обособляться, вести замкнутую жизнь. Если временами я хотел всем этим пренебречь, о, как жестоко, с какой удвоенной силой напоминал мне о горькой действительности мой поврежденный слух! И все-таки у меня недоставало духу сказать людям: говорите громче, кричите, ведь я глух. Ах, как мог я дать заметить слабость того чувства, которое должно быть у меня совершеннее, чем у других, чувства, высшей степенью совершенства которого я обладал, — как им обладают и обладали лишь немногие представители моей профессии. О, этого сделать я не в силах. Простите поэтому, если я, на ваш взгляд, сторонюсь вас вместо того, чтобы сближаться, как бы мне того хотелось. Мое несчастье для меня вдвойне мучительно потому, что мне приходится скрывать его. Для меня нет отдыха в человеческом обществе, нет интимной беседы, нет взаимных излияний. Я почти совсем одинок и могу появляться в обществе только в случаях крайней необходимости. Я должен жить изгнанником. Когда же я бываю в обществе, то меня кидает в жар от страха, что мое состояние обнаружится…